К Гурдаю тихо подошел Деникин.
— Хороший вечер, — тихо сказал он.
Кубань катила почерневшие воды. В конце крутой тропки, выбитой порожками, колыхался плоскодонный челн, подвязанный цепью. Лодку наполовину затопил дубовый карч, с отрубленным топором верхом.
— Население вашего города ведет себя несносно, — как-то обидчиво сказал Деникин, — это чрезвычайно волнует Лавра Георгиевича. Вы замечаете? От него половины не осталось.
— Гм, — Гурдай пожевал губами, не найдясь что ответить на это брюзжанье.
— Мы слишком быстро забываем обиды, Никита Севастьянович, — сказал Деникин. — Малейший поворот счастья, пофортунит, как говорится, и — благорастворение воздусей, мирное житие. Мы зачастую забываем о необходимости возмездия, жестокого возмездия. Мало быть завоевателем, надо сделаться твердым правителем. Умеем ли мы, солдаты, хорошо управлять? Нет. Твердость, жестокость — вот методы. Народ издавна привык к нагайке, к топору… Даже ваш земляк Кулабухов — православный священник, с которым мне пришлось по-; беседовать, — настроен именно так.
Гурдай наклонился к Деникину.
— Собственно говоря, Антон Иванович, чувства, изложенные вами, — губернаторские, я бы их назвал, чувства — в какой-то мере привиты нам издавна, нам, охранявшим престол и отечество на гражданском или военном поприще. Теперь только, по моему разумению, необходимо их углубить, Антон Иванович. Углубить и основательно укрепить, так укрепить, чтобы уже не шатались. Нисколько не шатались, Антон Иванович.
— Да, да. — Деникин коротко посмеялся, закашлялся, — видите, все же никакие микстуры не помогают… Кажется, к вам, Никита Севастьянович?
— Карташев? — воскликнул Гурдай. — Полковник Карташев.
Оказывается, это он ехал по береговой дороге.
Карташев, сойдя с повозки, медленно приблизился к ним. Сквозь марлю, обмотавшую голову, просачивалась кровь; глаза глубоко ввалились, губы растрескались и почернели, забинтованная правая рука была подвязана обыкновенным солдатским пояском.
— Что с вами? — спросил Гурдай, торопливо подходя к Карташеву.
— Со мной — ничего. Но там… ваш сын, Никита Севастьянович… Марковцы обнаружили его при взятии артиллерийских казарм.
Гурдай, пошатываясь и неуверенно ступая, направился к повозке, прикрытой куском орудийного брезента…
На следующий день, под натиском кубанской конницы Кочубея, Эрдели отводил расстроенные полки. Обогнув поле боя, Покровский скакал к ставке в сопровождении небольшой группы всадников.
С ним были неизменный Самойленко, послушный и почтительный адъютант, Брагин, сумевший уже отличиться в бою и заслуживший поощрительный отзыв самого Эрдели, и конвойная группа кубанцев.
Покровскому часто попадались повозки с наваленными на них ранеными. Опытным глазом военного он подмечал крайнюю усталость и трагическое безразличие, словно написанное на их ввалившихся щеках, на резких линиях, округливших сухие рты.
Покровский внутренне радовался поражению. Оно в известной степени оправдывало его, когда-то побежденного этим же противником.
Покровский спешился у конюшни и пошел в домик.
Узкий коридорчик, переделивший штаб, как бы сдавливал плечи. Покровского бесцеремонно толкали хлопотливые офицеры. В штандартной, откуда вынесли знамя к крыльцу, перевязывали хмурого Казановича. Какой-то человек в погонах подполковника ожидал очереди. Он стонал, судорожно уцепившись за перекладины носилок. Казалось, тело его вздрагивало от сдерживаемых рыданий. На полу в изобилии валялась серая клейменая обшивка индивидуальных пакетов. Миловидная сестра, та, которая грызлась с офицерами в Елизаветинской, безразлично, будто поссорившись с кем-то, сидела на подоконнике, пощипывая кусок хлеба и бросая крякающим под окном уткам.
— А, Покровский! — воскликнул адъютант командующего, вошедший в перевязочную. Он панибратски похлопал Покровского по плечу и увлек за собой. — Вы почему здесь? Вы же не особый любитель штабов. Может, вас прельстила та, с ямочками? Правда, недурен кусочек? Главное, еще нетронутая, а? Но злючка, ох, какая злючка…
— Мне нужен начальник штаба, господин поручик, — отстраняясь, прервал его Покровский, — начальник штаба действующей армии — Романовский.