Они шли среди шума и гомона. Живописные отряды дефилировали по мостовым, окруженные девушками и мальчишками. Одинокий трамвай завяз на линии. Внутри открытого вагона играли на гармошке, пели, грызли семечки. На площадке завтракали вагоновожатый и кондукторша, держа в руках бутылки с молоком и ломти хлеба.
— С бабами приехала, Павлуша, — говорила Любка, — тут наших много, жилейдев. Кто с Хомутовым еще ушел, кто тогда с Мостовым.
— Те, выходит, объявились? Все? — обрадованно переспросил Павло, вспомнив свои тревоги за судьбу одностаничников.
— Кто живой — тот объявился. — Поймав пристальный женолюбивый взгляд какого-то черноусого всадника, Любка оправила платок и зарделась. — Харчи привезла, бельишко чистое. Все, что на тебе, постираю. Ну-ка, расстегни. Ой, ой, как сажа… Тяжело пришлось?
— Хуже чем под Калущем да под Тарнополем-го-родом. На два аршина три мертвяка.
— Теб^-то, видно, обманули, Павлуша, — сказала Любка, — вызвали на съезд, а заставили бить Корнилова.
— Никто и не заставлял. Сам пошел.
— Тоже так думала. Разве утерпишь, — приостановилась, расстегнула мелкие пуговки розовенькой кофточки: — Было запамятовала, письмо Степка Лютый передал.
Батурин на ходу прочитал послание Шульгина, довольно подробно рассказывающее, как блюдется станичное хозяйство.
В письме, как и полагается, Степан именовал Батурина по имени и отчеству и обращался на «вы».
«В заключение могу сообщить вам, Павел Лукич, — писал Шульгин, — што Кубань-река из-за тех самых отводов течет правильно, берега не заваливает, саломахин-ские гребли в порядке, общественные яровые засеяли. Днями думаю наруньживать на ремонт травянки, чтобы не застарить сенокосы. На кладбище огорожу подправили, заставлял третий квартал, на мосту правый бок пересыпали, а перила приказал подвести суриком, стали как новые. Нащет земли, драки не наблюдалось, если не считать баловства Никиты Литвиненкова. Зарезал Никита азиатским кинжалом Федьку Бондаренкова, вы того самого Федьку, Павел Лукич, кажись, не знаете, бо он еще молодой и к тому же из городовиков. Кинжал отправили в город вещественным доказательством, а Никита убег до Корнилова…»
— Чего это Литвиненко нагородил? — спросил Павло, сдвигая брови.
— Какого-сь городовика зарезал, — отмахнулась Любка, — ну его к шутам, того городовика. Знала бы, что Степка всякую глупость пишет, ей-бо, письмо не передавала бы. Мало тут у тебя своих резаных.
— Как дело вышло?
— Папаня балакал, — из-за земли, нехай она треснет. Литвиненки-то в отказ пошли свои паи засевать, ты знаешь, при тебе еще было, а Степка возьми да отдай Литвиненковы паи городовикам. Вот тут и завязалось, — Любка что-то вспомнила, приостановилась, зашептала — Буревой приходил вместе с Огийченко «биноклем» с батей балакали… Не одобряют твои и Степкины дела.
— Какие дела?
— Неподходящий, мол, коленкор — казацкую землю транжирить.
Павло несколько времени шел молча, глубоко задумавшись.
— Ягодки только поспевают, — сказал он, — на съезде таких решений наворочали! Должен я следить теперь, как барбоска, чтоб свободные земли в первую очередь беспортошным нарезались, коммуниям разным, чтобы работников, у кого имеются, рассчитать, по миру пустить, выходит. Молотилки под свой расчет забрать. Беда прямо. Вроде должен я, как председатель Совета, над всем юртом быть хозяином, за всех хозяинов головой додумать, ногами добегать, руками доделать. В ка-кую-сь ямку вскочил и, видать, не выберусь.
Любка взяла его руку, погладила, приложила к щеке.
— Не кручинься, Павлуша. Брось. Всё дела да заботы. Соскучилась по тебе. Грешные сны в голову лезли. Избаловал ты меня последние дни любовью.
Павло провел ладонью по Любкиной спине и задержал руку на ее бедре, покачивающемся в такт шагу. Вспомнил ее чистое и теплое тело.
— В городе негде, Люба. Подвечереет — до Кубани поедем.
— Мне все едино, — благодарно сказала она, прижимаясь к мужу.
— Егора с собой захватим.
— А Доньку? — с женским любопытством оживилась Любка.
— Можно и ее. Сестру-сиделку.
Павло коротко посмеялся.
— Я и запамятовала. Каверин с Покровки конями приезжал, злой. Я, говорит, ее, подлюку, на три дня отпустил, а она завеялась. И тебе досталось и Егору. Пьяный напился, на батю с кулаками полез, насилу успокоили… А у меня такие думки: кто любит, тот ближе. У Егора ласка есть до баб, а Каверин какой-ся жесткий.
— Щупала, что ли? — Павло насупился.
— Для чего мне его щупать, — засмеялась Любка, приласкиваясь, — коли б щупала, до тебя не приехала.