— Ан нет, Павел Лукич, — перебил его Меркул, — как же так воевать бросить? Может быть, я не дотянул до твоих думок? Как же казак да без войны? Тогда нужно вобче казачье звание отменить.
— Что в этом звании, — Павло отмахнулся и собрался что-то добавить.
— Как что? — не дожидаясь продолжения мысли собеседника, спросил Меркул. — Стояли прадеды наши, деды, отцы, и мы будем стоять на своих наделах и званиях. Ты казачьим званием не кидайся. Оно пришло не сразу, за пего много крови пролилось… Не ты его зародил, не тебе его базарить, Павло Лукич. А насчет войны ты тоже не прав. Ежели супротивник не идет на уговоры, не откликается на твои письма, грамоты, плюет на тебя — да ладно на тебя, а па всю пашу Расею, — что же не воевать? А ежели он границу перейдет и пойдет и пойдет крушить, мять, позорить? Не воевать? Мины-то мины, шут с ними, я не видел их никогда да навдак и увижу, а пуля, а шашка, а вот этот аркан есть не просят, и разор небольшой, ежели их в дело пустить, Павло Лукич. Патроны набить, пули палить дело недорогое, и мускула и жизни казак никогда не жалеет. Ты что-то не прав, Павло Лукич.
— Чего привязался? — незлобно, любопытно оглядывая Меркула и не нарушая его речи, сказал Павло. — Тебе-то ничего, ты в эту войну яловпик пас, а нам пришлось хлебнуть горячего до слез.
— По возрасту, по возрасту, — горячо возразил Меркул. — А позвали бы — не пошел? Пошел бы полным карьером! А что у вас, молодых, кусок мяса вражеского вырывать из рук… А может, и худо сделали, что не налегли на стариковскую кость и молодым все перепоручили. А молодые, раз у них такие думки, как у тебя, от рук отбились, заленились и войну-то… Эх вы, казаки, казаки! Воробьем легче быть, чем подорликом! Труды не большие — по дорогам летать, дерьмо клевать. Да ведь это не резон для казака…
Павло молчал. Замолчал и Меркул, занятый своими думами. Так, молча, они въехали в празднично оживленную станицу. Тихо пиликали гармоники. Громко нельзя было, заканчивалась обедня. Только когда затрезвонят, разрешалось начинать веселье.
— Домой, Павло Лукич? — спросил Меркул, встрепенувшись после долгого молчания.
— Думаю до правления добежать с утра пораньше, Егора повидать.
— А я от тебя не отстану.
Во дворе Батурина работник, австриец Франц, покрикивая, выводил лошадей из конюшни.
«Батя, видать, к обедне ушел», — подумал Павло, проезжая мимо.
Почему-то захотелось самому пойти в церковь, стать в рядах, недалеко от иконостаса, вдыхать знакомые запахи ладаиа, наблюдать, как, потрескивая, сгорают свечи.
Замерзшая река ярко блестела.
— Как стекло, — зажмурившись, сказал Меркул.
— Кажись, кулачки собираются! — удивился Павло, придерживая жеребца на съезде к мосту. По тому, как на льду и ярах собирались люди, по тому, как люди эти стояли кучками, а кучки плотнились в стену, оставляя широкий, саженей на сто, прогон, было ясно, что готовился кулачный бой, возможно последний в эту зиму. Павло тронул спутника черенком плети.
— Хорошо.
Лицо Батурина расцвело в улыбке.
— Хорошо, — в топ ему ответил Меркул, расправляя плечи и оглаживая усы, — вот только стар стал, пожалуй, искру не вышибу.
— Вышибешь еще, дед! — неожиданно выкрикнул Павло, рванул коня, и в лицо Меркула швырнуло мелким сухим снегом.
Павло мчал под гору, к мосту. Меркул гикнул, бросился догонять. Степняк, осторожно выглядывая дорогу, семенил, чтобы не поскользнуться, так как по меркулов-скому обычаю был некованый, а жеребец Батурина мчался, сверкая всеми подковами. Павло исчез.
— Сбесился Павлушка, — улыбнулся Меркул, сдерживая коня, — силу в себе налил великую.
В Совете Меркул присутствовал при разговоре Батурина с Мостовым. Дед не верил своим ушам. Павло категорически настаивал на прекращении отгрузки хлеба из частных амбаров. Егор был взволнован упрямством Павла.
— Хлеб берем у тех, у кого сиротский, на чужих паях, чужими руками заработанный, — говорил Егор, бросая мимолетные взгляды на Меркула.