— Нас, казаков, за сторонников трона и теперь считают.
— Не всех! —возражал Митька.
Спорщики настаивали:
— Нет, всех! Казак — это сейчас ругательное слово, вроде как душитель. Иногородние мстить нам будут!
— Будут, беспременно будут, — поддерживали другие. — Чертом на нас глядят. Разверстку ищут, готовы кожу содрать.
И тут же заговаривали о самом наболевшем:
— Скажи нам, Митя, па–свойеки скажи: эта чёртова продразвёрстка скоро кончится? Сначала хлебом обложили, а теперь дополнительными продуктами: гони сало, яйца, шерсть. Скоро придётся заживо гусей щипать, потом определённо пух станут собирать на подушки.
Митька горячо доказывал, что продразвёрстка не вечна. Окрепнет–государство —должны по–другому зажить.
— Ну–у! Эго, брат, ещё бабушка надвое сказала. Вот скоро отберут у нас паи земли да отдадут иногородним — их у нас набралось больше, чем казаков. Заставят казака батрачить на собственной земле. А што думаешь, будет так? — поддевал Шкурников.
Но Митрий не уступал. Выставив вперёд левую руку с растопыренными пальцами, он доказывал:
— А декрет о земле о чём говорит?
На него смотрели с нетерпеливым интересом.
— Передел земли на Кубани ранее трёхкратного чередования севооборота не производить. Значит, считай, девять лет по старинке будем пользоваться землёй, это что‑то да значит. Так?
Митрий загнул мизинец.
— Так! — согласились казаки.
А Митька уже безымянный палец загнул.
— Советские коммунальные хозяйства, которые организуются по тому же декрету, не имеют права располагаться на наделах казаков?
— Нет, не имеют! — отвечали казаки. — Вроде так разъяснял комиссар.
— Значит, два хороших дела в нашу пользу, — подводил итог Митька, загибая средний палец. — Земельные наделы на душу остаются те же?
— Ну дальше, дальше, — торопили его.
Митька сжал все четыре пальца.
— Землепользование останется на тех же местах. Так я говорю, нет?
Соседи чесали затылки.
— Как будто все так, как будто все правильно. Да вот…
— А што вот? Чего вам ещё надо? В сторонку хочется стать? Нехай властц сама барахтается с нуждой.
Так нельзя! — укорял Митька. — Энто вот тем, у кого тысячи десятин было, им, конечно, придётся потесниться.
Иван Шкурников с ехидцей нашёптывал своему куму Кобелеву:
— Ни черта хорошего из этой жизни не выйдет. Обдерут нас как липу и скажут: «Ну, пролетарии, соединяйтесь с иногородними». И пойдём мы с тобой, кум, с сумочками христарадничать. Как ета: подайте, не лома–а-й–те!
— Куда?
— Вот именно, куда? Некуда!
И вздыхали кумовья: «И чего там наши за границей сидят? Ведь сейчас власть можно голыми руками взять!»
Скрепя сердце, надеясь на лучшее, засеяли по осени казаки свои паи озимой пшеничкой и с грехом пополам помогли засеять и безлошадным.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Егорка Колесников рос бедовым и отчаянным казачонком. Бабка Матвеевна, души в нём не чаяла. А Егорка облазил все акации в поисках вороньих гнёзд, сражался с крапивой у станичных плетней, лакомился грушами–бергамотами в старом атаманском саду.
В этот день он решил добыть подарочек для своего дружка Кольки Малышева, только–только поднявшегося после тифа.
Забравшись на чердак атаманского дома, Егорка принялся наполнять карманы старым горохом.
И вдруг услыхал протяжный, мучительный стон и хриплый кашель. Мальчишка обмер от страха, потому что знал, что в доме никого не было: бабка пропалывала огород, крестный, дядька Алешка уехал в степь.
Ощущая дрожь в ногах, испуганный хлопец колобком слетел по дробине вниз и помчался по улице, придерживая карманы с горохом.
Колька Малышев грелся на завалинке: худой и жёлтый после болезни.
Егорка, запыхавшись, присел рядом с другом.
— Колька, а я тебе гороху принёс. Говорят, что после тифу еда — самое первое дело. Ты ешь, ешь горох, он вкусный!
Колька с трудом пережёвывал твёрдый, как речной гравий, горох–зубарь.
— Прошлогодний?
— Да нет! Не должно быть. Это я у бабушки на чердаке набрал. — И, сдвинув брови, прошептал: — А у неё в доме, в стенке, домовой живёт. Как начнёт охать, даже днём слышно…
Колька недоверчиво посмотрел на Егорку.
— А может, никакою там домового и нет? Тебе это всё показалось? Говорят, что брехня эти домовые.
— Я и сам так думал…
— А ты матери говорил?
— Говорил! Она мне сказала, что это плачет душа дедушки нашего…