«Удивительно, как изменился Максвелл Тейбер после больницы: немного похудел, небольшие синяки вокруг глаз, но — знаете? — это совсем другой человек. Ей-Богу, современная американская наука…»
И свет в окне его полуподвального жилья каждый день горит далеко за полночь, потому что элементы замедленной реакции, установленные техниками, обеспечили его пальцам прекрасную сноровку; он склоняется над одурманенным телом жены, над двумя дочками четырех и шести лет и соседом, с которым по понедельникам играет в кегли, — приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяется.
Когда наконец через заданное число лет механизм останавливается, город выказывает ему свою любовь: газета помещает фотографию, как в прошлом году в День уборки кладбищ он помогал бойскаутам, жена получает письмо от директора школы о том, каким вдохновляющим примером для молодежи был Максвелл Уилсон Тейбер. Даже бальзамировщики — эти два плута и рвача — потрясены случившимся.
— Слышь, старик Макс Тейбер хороший был мужик. Может, возьмем этот дорогой, за тридцать, и наценку с жены брать не будем? А, пропади оно пропадом, сделаем за наш счет!
Такой удачный случай радует сердце Большой Сестры — он свидетельствует о ее высоком мастерстве и мастерстве Комбината в целом. Таким изделием довольны все.
Однако вновь поступивший совсем другое дело. Даже если он примерный поступивший, над ним придется поработать, чтобы он втянулся в повседневную жизнь; кроме того, никто не может с уверенностью сказать, что когда-нибудь не появится такой, который вдруг почувствует себя достаточно свободным, чтобы начать разрушать все направо и налево, переворачивать все вверх ногами, и будет представлять серьезную угрозу для отделения. А я уже объяснял, что, когда режим работы нарушается, Большая Сестра по-настоящему выходит из себя.
Перед полуднем они вновь что-то химичат с туманной машиной, но запускают ее не на полную мощность: туман такой, что, если посильнее напрячься, можно кое-что видеть. Когда-нибудь перестану напрягаться и контролировать себя, потеряюсь в тумане, как некоторые наши хроники, но пока мне интересен этот новенький: любопытна его реакция на собрание группы.
Без десяти час туман рассеивается, и черные приказывают острым расчистить место для собрания. Те начинают носить столы из дневной комнаты через коридор в ванную — освобождают помещение, словно, как сказал Макмерфи, решили чуток потанцевать.
Большая Сестра ведет наблюдение из своего окна. За целых три часа она даже не сдвинулась с места, чтобы пообедать. Но вот дневную комнату освободили от столов, и в час дня из своего кабинета, ниже по коридору, выходит доктор, кивает сестре, проходя мимо поста, и садится на первый стул слева от двери. Вслед за ним садятся больные, затем появляются сестрички и врачи. Все уселись. Большая Сестра встает со своего места за окном, подходит к той самой стальной панели с приборами и кнопками, что в дальней части медсестринского поста, включает что-то вроде автопилота: управление должно продолжаться и в ее отсутствие, и берет курс на дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей.
Она провела здесь полдня, но ее форма ничуть не примята: так накрахмалена, что даже не гнется, а просто с треском ломается в местах суставов, как заледеневший парус, когда его убирают.
Она садится на первый стул справа от двери.
Старик Пит Банчини тотчас поднимается, качает из стороны в сторону головой и хриплым голосом тянет:
— Как я устал. У-ф-ф. Боже, как страшно я устал…
Так он делает всегда, когда в отделении появляется кто-то новый, кто мог бы его выслушать.
Большая Сестра на Пита не смотрит, просматривает свои бумаги в корзине.
— Кто-нибудь, сядьте рядом с мистером Банчини, — говорит она, — мы не можем начать собрание.
Встает Билли Биббит. Пит повернулся в сторону Макмерфи и качает головой, словно фонарь на железнодорожном переезде. Он тридцать лет провел на железной дороге, полностью износился, но рефлекс срабатывает четко.
— Я уста-а-а-л, — тянет он в сторону Макмерфи.
— Успокойся, Пит, — говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.
— …страшно устал…
— Знаю, Пит, — похлопывает костлявое колено Билли, и Пит втягивает голову, понимая, что сегодня никто не собирается прислушиваться к его жалобам.