Что же мы знаем об этом человеке? Даты. Вехи событий. Вещи. Холодные угли очагов, оставленных в тысячелетиях. Борьба за жизнь с природой, с холодом, тьмой, голодом. Со стихиями. С самим собой… Нет, как раз последнего мы не знаем. Только догадываемся, перенося на того человека свои ощущения. А каковы были его собственные? Европеец мог стать индейцем, как показал это своей жизнью Дж. Теннер, но только в том, что касается быта, привычек, языка, сноровки. Он вырос в этой среде, привык к ней, не хотел долгое время ее покидать, но между ним и индейцами, в конечном счете, всегда оказывалась пропасть в сознании: одна и та же картина мира истолковывалась каждой стороной по-разному.
Как ни пытались обманывать себя многие этнографы, жившие среди примитивных племен, всякий раз, когда возникали напряженные ситуации, они вынуждены были отмечать, что основной барьер в сознании никогда не исчезал, а лишь отодвигался — в зависимости от личных отношений между исследователем и исследуемыми. Каждый случай можно было объяснить; каждый поступок находил свое оправдание. Но в целом система поведения, попытки воздействия на окружающую среду и собеседника оказывались за пределами чужого сознания.
Исследователь прошлого находится в худшем положении, чем этнограф. Тот может вести перекрестный опрос, сопоставлять ответы, дополнять их тем, что видел и слышал раньше, составляя по возможности полную картину исследуемого. В руках археолога всего лишь случайные, разрозненные предметы, одновременность которых он только предполагает, но их действительное место в жизни исчезнувшего общества никто не может указать с достоверностью. Порою он не знает, что именно держит в руках: часть ли целого или нечто самостоятельное. Догадки об истинном назначении редких произведений доисторического искусства оказываются не более чем игрой логических посылок, остроумных, интересных, но вряд ли имеющих много общего с тем, что вкладывали в эти произведения их создатели.
Что знаем мы, к примеру, о кремневых фигурках, встречающихся иногда в раскопках неолитических стойбищ? Похожие на них изделия из кремня и обсидиана археологи находят при раскопках в Мексике. И те и другие остаются для нас загадкой — не всегда даже ясно, что именно каждая из фигурок изображает. В равной мере они могли быть амулетами, украшениями, знаками собственности, изображениями тотема.
А каково действительное назначение тех маленьких костяных скульптур, так реалистично передающих головки птиц: уток, гусей, глухарей, рябчиков — и животных: медведя, куницы, волка, — которые могли пришивать на одежду или подвешивать к ожерелью? Отличаются ли они своим смыслом и назначением от кремневых фигурок или нет? С равной степенью вероятности можно думать, что они отражают какие-то религиозные представления древних охотников и что к этим представлениям никакого отношения не имеют.
Они — вне нашего опыта, вне нашей системы мышления, точно так же как великолепные наскальные рисунки, оставленные первобытными художниками везде, где оказывались перед ними плоскости каменных стен, — на севере Скандинавии, в Карелии, Италии и Испании, в подземельях европейских палеолитических пещер, на Урале, в Забайкалье, Центральной Азии, горах Кавказа, в Сахаре и в Южной Америке. Святилища это или картинные галереи прошлого? Имеем ли мы здесь дело с первобытной магией, или перед нами «чистое» искусство, потребность в котором поднимается из сокровенных глубин впечатлительной души любого настоящего художника, точно так же как песня рвется с языка поэта? На эти вопросы нет и, по-видимому, не может быть окончательного ответа.
Вероятнее всего, в первобытном искусстве слито все воедино, поскольку реальное для первобытного сознания оказывается только одной из сторон нереального, а сверхъестественное — одним из аспектов естественного, открывающееся лишь для малого числа избранных.
Как реставратор восстанавливает — исходя из опыта, основываясь на размышлениях, по догадке — недостающие части древней скульптуры, точно так же и первобытный человек, обнаруживая разрыв причинно-следственной связи, восполнял его, обращаясь к миру невидимых сил. Он действовал на основании опыта, полученного им непосредственно и переданного в долгой чреде поколений, и если в картине мира оказывались выпады, пустóты, то он восстанавливал их по своему разумению.
Вот почему понятие «святилища» оказывается еще одной условностью, которую мы вносим в собственное понимание прошлого. Подобно тому как охотничья территория не имеет сколько-нибудь определенных границ, межевых знаков, точно так и пространство, на котором происходила в прошлом встреча человека с невидимыми обитателями, в отличие от храмов поздних эпох, очерчивалось весьма приблизительно.