Впервые стадо оленей в несколько тысяч голов, выходившее к морю, я увидел на коричнево-серой, пожухлой весенней тундре, еще не пустившей ни одного зеленого ростка, холодной и мокрой.
Северный олень. Гравировка по кости. Верхний палеолит.
Большинство оленей были комолыми, сбросившими старые рога, со сбитой зимней шерстью, похожей на клочья грязной ваты, выпирающей сквозь прорехи телогрейки. В тот весенний солнечный день создания последнего ледникового периода выглядели совсем не экзотично. От обычного коровьего стада их отличали разве что ветвистые рога вожаков, низкорослость да более тревожный, осмысленный взгляд крупных лилово-карих глаз. Между тем, по сути своей, эти олени были лишь на немного менее дикие, чем их вольные братья: просто они относились с большей терпимостью к человеку, которого привыкли видеть подле себя основную часть года.
Второй раз со стадом я встретился тем же летом, когда оно остановилось на два дня возле тони. Пастухи с собаками держали оленей у берега, клеймили их и выбраковывали. У большинства оленей уже отросли новые мягкие, покрытые коротким искрящимся бархатом рога, в то время как старые самцы красовались всем своим ветвистым великолепием. Впряженные в легкие нарты, олени везли их по болоту и сухой тундре, как по снегу.
Подступала осень, олени были беспокойны, и венценосные вожаки все время порывались разорвать стадо на части, чтобы увести свой «лоскут», как говорили пастухи, в сторону, в тундру.
Два дня слышался храп испуганных оленей, заливистый лай собак, несущихся наперерез отбившемуся «лоскуту», крики пастухов. Наконец держать животных стало трудно, они рвались дальше, на северо-восток. Караван двинулся вперед — и все стихло. На берегу остался взрытый копытами песок, помятая трава на буграх да кое-где обрушенные края котловин. Так было всегда, и рыбаки, каждый из которых не раз и не два исполнял обязанности оленного пастуха, подтвердили, что олени не только проходят по берегу, но и проводят на берегу все лето.
Чум и его разрез.
И вот тогда я кое-что начал понимать. Чтобы догадки стали уверенностью, следовало еще раз внимательно осмотреть местность вокруг известных мне древних стоянок, представить себе весь шестидесятикилометровый участок берега в целом, чтобы потом, подняв работы этнографов о саамах, их образе жизни, традициях, перекочевках, посмотреть, не ложатся ли и в этом случае маршруты современных оленных стад на древние лопарские тропы, а вместе с тем на древнейшие, по которым выходили к морю на лето и уходили осенью древние обитатели Терского берега.
О действительном совпадении, конечно, и речи быть не могло. На картах Терский берег относился неизменно к числу исконных русских волостей. Впрочем, здесь всегда было не так много ягеля, чтобы на его участках могло постоянно кормиться большое число оленей.
Но сами олени-то здесь были, в том числе и дикие! А сезонный круг их передвижений из леса в тундру и из тундры на берег моря должен был совершаться с такою же регулярностью, как тысячелетия назад, — так, как совершали его теперь колхозные олени, движимые не столько желанием пастухов, сколько древним инстинктом, служившим вечными часами и своеобразным компасом семге.
Пожалуй, именно постоянство неведомо когда сложившегося стереотипа, столь явного у рыбы, морского зверя, перелетных птиц, оленей и всех тех животных, кто с удивительной регулярностью и точностью совершал то близкие, то далекие путешествия, возвращаясь в одни и те же места, и поражало больше всего на Севере, где глазам наблюдателя особенно наглядно представал в действии сложный и слаженный механизм природы.
Здесь не могло быть сбоев, пропусков, нарушения ритма. Каждая часть сложнейшей системы природы определяла существование другой, а все они вместе находились в экологическом равновесии: отёл оленей, цветение тундры, вывод птенцов, нерест мигрирующих и местных рыб, созревание грибов и ягод.