Наши разговоры с биологом были похожи на путь, ведущий вверх по реке. От холодного, зелено-синего моря, от мокрых песков, открывавшихся ветру в часы отлива, от сухой прибрежной и влажной приморской тундры мы поднимались все выше, мимо порогов, над которыми порой взмывала серебряная торпеда семги, мимо обрывистых скал, стиснувших реку, по заросшим соснами и березняком старым дюнам древнейших террас, — и с каждым шагом река становилась стройнее, ýже, мелководнее, а за спиной оставались ее бесчисленные притоки, то мутившие ее воду, то вливавшие в нее густо-чайный настой болот.
Так приходишь к истоку реки. Но так же приходишь к истоку мысли.
Именно здесь, на Севере, на протяжении почти десяти тысяч лет человек сумел стать деятельной и органичной частью природы. Им была решена задача экологического равновесия — состояния, при котором ни одна из составных частей системы «человек — природа» не испытывает угнетения со стороны других частей. Человек не изменял природу, он ей следовал, как следуют воды реки уже проложенному руслу, следил за ее сигналами и предугадывал изменения, чтобы встретить их подготовленным…
То, что я открывал для себя на Севере, я знал и раньше. Но знание это было книжным, каждый факт был отделен от другого невидимой, но ощутимой перегородкой, отсутствием непосредственной связи.
Я знал, что верхнепалеолитические охотники на северных оленей ловили в реках Европы лососей, то есть разновидность семги; мог перечислить наиболее известные их поселения, откуда происходили наиболее замечательные произведения искусства, в том числе и знаменитая пластинка с изображением оленей и лососей, найденная при раскопках пещеры Лортэ; знал по репродукциям фигуру мужчины в маске оленя во время ритуального танца из пещеры Трех Братьев, но связать это все именно так, как связалось теперь, найти место каждого из этих явлений в действительности стало возможно только после рассказа старого рыбака о первобытной магии саамов.
Олени и лососи. Гравировка по кости (пещера Лортэ, Франция).
Археология повернулась ко мне неожиданной стороной, и то, что раньше казалось целью, — изучение орудий, реконструкция быта — вдруг предстало всего лишь средством, путем, ведущим к познанию чего-то иного, более важного, к чему я смог прикоснуться впервые на этой северной земле. Я понял, что мне следует снова вернуться к спокойным, извилистым речкам и озерам нашей среднерусской полосы, на берегах которых я начал задумываться над отношениями человека и природы и откуда начинались охотничьи тропы далеких предков саамов-оленеводов, — вернуться, чтобы попытаться разрешить не частные, а общие вопросы, рано или поздно встающие перед исследователем, в какой бы области науки он ни работал.
Терский берег. Вверху — обширные выдувы, обнажающие древние почвы; внизу — шлифовальная плита рядом с разрушенным древним очагом.
Терский берег. Вверху — остатки неолитического поселения; внизу — кварцевые орудия, собранные возле очага.
Терский берег. Шиферные «жальца» поворотных гарпунов.
Терский берег. Семга — одна из «основ» здешней жизни.
Терский берег. Вверху — олени на старых ягельниках; внизу — на морской тоне.
Терский берег. Быстрые, порожистые реки в мокрых тундрах хранят в своих водах «память» о былых колебаниях береговой линии; внизу — лапландский олень, «свидетель» последнего великого оледенения.
Терский берег. Остов саамской куваксы.
Глава II
«Дом» и мир
Весна сверкала, грела, пронзала солнечными лучами, от вскипающей земли поднималось марево испарений.