Работая достаточно долго в краю переславских болот, отшагивая нелегкие километры по пружинящим бурым полям торфоразработок, осматривая заброшенные карьеры, где добыча торфа велась когда-то вручную, я не был совсем уж новичком в торфяном деле и потому мог представить себе, что именно скрывает от нашего взгляда обманчивая ярко-зеленая оболочка мхов, травы, тонких сосенок, елочек, карликовых осинок и берез.
Между этим и тем, невидимым глазу, было такое же соотношение, как между жизнью и ее результатом. Не смертью, нет. Именно результат жизни тех биологических сообществ, которые мы могли наблюдать на поверхности болота и в самом верхнем его слое, оказывался перед нами, когда мы извлекали на поверхность трубку торфяного бура, уходившего иногда на восемь, девять, даже на двенадцать метров вниз. В рыжей или темно-оливковой полужидкой массе, состоявшей обычно из стеблей полуразложившейся осоки, сфагновых мхов, веточек ивы, березок и осин, почти целиком сохранявшей свой облик пушицы, белыми султанчиками качавшейся среди мочажин на грядах, ощущалось нечто изначальное — не грязь, не отбросы, не трупы, а нечто большее, чем холодные пласты глины, выстилавшие дно болот. Может быть — иное состояние жизни, замершей в этих огромных естественных консерваторах, сохраняющих все, что когда-либо в них попало…
Внешне наша работа была на редкость неромантична.
Чтобы получить представление о всей толще торфяника, мы снова и снова вонзали в болото бур. Трубка бура с откидывающимся вбок ножом-крышкой за один раз способна была забрать столбик торфа длиной в один метр. Вглубь мы шли метровыми «шагами»: вонзить бур до нужной глубины, повернуть, чтобы нож соскреб в цилиндр столбик породы, в которой видна очередная последовательность слоев, поднять, разделить на слои, описать, завернуть в пакеты, нарастить новую штангу — и все повторить снова. Труднее всего было проворачивать и рвать бур вверх из последних, придонных слоев, когда, пройдя пласты торфа и сапропеля, озерного ила, бур вонзался в глинистое ложе древнего озера…
Так происходило почти всегда. Сверху шел рыжий, быстро буревший на воздухе торф с осокой. Он перемежался слоями более темного торфа, в котором залегали волокна пушицы вместе с той же осокой, листьями и ветками черной ольхи. Рано или поздно в колонке образцов появлялся слой совершенно черного, разложившегося торфа, в котором нельзя было различить составляющие его частицы. То был слой настоящего перегноя, в котором бур натыкался на пни, корни и остатки стволов. Иногда приходилось менять место бурения — пень оказывался слишком крепок, чтобы его пробить, наших сил не хватало. Пробивать особенно настойчиво было опасно: уйдя на большую глубину, бур мог намертво застрять в полугнилой ловушке, скрытой под многометровой толщей мокрого торфа.
В тот месяц я, вероятно, впервые задумался над местом, которое занимают болота в общей системе природы.
Еще недавно мы привыкли смотреть на них в лучшем случае, как на пустопорожние, бесполезные пространства, которые необходимо осушить, выкорчевать, разработать. Правота такой точки зрения казалась столь очевидной, что человек с присущим ему пылом принялся за уничтожение болот и преобразование природы по своему усмотрению. Результаты не замедлили сказаться. Причем совершенно не те, на которые человек рассчитывал. Вместе с болотами стали исчезать реки, леса, пересыхать поля. Там, где еще недавно зеленели луга и сочные поймы, как в Белоруссии, пронеслись «черные бури», разрушившие, унесшие за мгновения всю ту плодородную почву, которая накапливалась тысячелетиями…
Постепенно выяснилось, что болота — не только огромные резервы влаги, заготовленные природой на аварийный случай; это еще и резервации растительной жизни на случай засухи и пожаров, которые останавливаются у его края или опаляют болото только поверху. Как человек запасает на случай пожара огнетушители, бочки с водой и ящики с песком, так предусмотрительная природа, создавшая жизнь, во множестве запасла болота, где не только человек, но и все живое в критический момент может найти убежище и поддержку.