Но подобные находки, как я уже говорил, редчайшие и относятся к несколько иной категории явлений, чем остатки поселений людей.
Для своих стойбищ человек выбирал обычно высокие песчаные мысы, выступающие в озеро, или достаточно ровную полосу песчаного длинного берега. Еще лучше, если по соседству в те времена был впадающий в озеро ручей или из него брала начало речка. Человек мог их перегородить «забором» из кольев, заставить вдоль и поперек ловушками для рыбы — мордами, вершами, ёзами; наконец, в этих местах ему просто было удобно колоть рыбу острогой или охотиться на нее с луком и стрелами.
Судя по данным, которыми мы располагаем, рыболовство человека неолитической эпохи было чрезвычайно многообразно. Рыболовный крючок различных форм хорошо известен уже с эпохи мезолита. В дальнейшем он совершенствовался и изменялся в зависимости от видов, размеров и повадок рыб. Крючки вырезали из кости, из раковин, делали составными, вытачивая из шифера каменные стерженьки-грузила, к которым привязывались костяные острия. Применялись даже блесны из кости и раковины, пока в обиход не вошел металл и крючок стал тонким и острым.
Ловля рыбы с лодки. Наскальное изображение (Швеция).
Костяные гарпуны появились еще раньше, в палеолите, и с тех пор совершенствовались в двух направлениях — увеличиваясь в размерах, как наконечники острог, и уменьшаясь, как наконечники стрел, с помощью которых охотились на рыбу. Этот способ доныне практикуется у обитателей Африки и индейцев Южной Америки. Ловушками служили плетенные из прутьев верши конической или колоколообразной формы, — их и сейчас плетут в русских деревнях, стоящих на озерах. Остатки подобных ловушек находили в болотах Дании, Норвегии, Финляндии, где были когда-то протоки между озерами; их находят в морских отложениях Балтики и в торфяниках Германии.
Знаменитая находка остатков рыболовной сети мезолитического времени в Антреа близ Выборга позволила археологам познакомиться с плетением из лыка (другие сети, более поздние, были сплетены яз волокон крапивы), поплавками из сосновой коры и каменными грузилами из крупных голышей, оплетенных берестой, — точно такими же, как и те, какими до сих пор оснащают свои сети рыбаки на всем пространстве Русского Севера…
Другим столь же излюбленным местом для долговременного сезонного стойбища был перешеек между озерами, в особенности если через него проходила соединяющая водоемы протока или небольшая речка. По весне, когда начинается нерест, рыба идет плотной массой из одного озера в другое, набивается в ручьи, заходит в залитые паводком старицы.
Весной и осенью над перешейком тянут стаи перелетных птиц, жирующих на озерах, их можно стрелять из лука, ловить перевесью, и здесь же во второй половине лета можно устраивать облавы на линяющих птиц…
Такие же закономерности управляли, по-видимому, человеком при выборе места поселения в широких речных долинах, хотя, как я мог заметить, рыболовы и охотники неолита их обычно избегали, стремясь к лесным речкам и озерам. Террасы речных долин стали привлекательны для человека в несколько более поздний период, когда он обзавелся первыми домашними животными и начал первые опыты по возделыванию плодородных почв речных пойм.
Обычно считается, что на открытых местах, на мысах, на сваях над водой, человек селился, чтобы обезопасить себя от врагов, от внезапного нападения. Мысль эта была подсказана не действительным анализом экологической ситуации, не наблюдениями над жизнью и бытом соответствующих племен, а скорее воинственно-романтической картиной жизни североамериканских индейцев, почерпнутой в романах Фенимора Купера и имеющей мало общего с действительностью. Как показали беспристрастные исследования и свидетельства людей, имевших возможность еще в восемнадцатом и в начале девятнадцатого века жить среди индейцев, военные столкновения в жизни этих племен были скорее исключением, чем правилом. И в выборе места, в стремлении вынести свое жилище на открытое пространство гораздо большую роль, чем приведенные, играли те же соображения, которые заставляли жителей Севера, древних и современных, выносить свои поселки на простор морских ветров, поднимать их высоко над рекой и озером, вырубать достаточно широкое пространство вокруг селения.
Причиной был гнус.
Человек, испытавший серьезное нападение комаров и мошки, определяемых кратким, достаточно выразительным словом «гнус», при отсутствии сколько-нибудь эффективной защиты может быть искалечен в полном смысле слова. Привыкнуть к гнусу не смог никто — ни саам-оленевод, идущий за стадом по тундре, ни помор, проводящий одну половину жизни на берегу, а другую — в тундре и в лесу. Насколько страдали от гнуса в неолите жители Сибири, в частности обитатели Приангарья, можно видеть по маленьким глиняным сосудам-дымокурам, которые опускали в могилу наряду с оружием, украшениями и орудиями труда. Мучения от гнуса при жизни были, видимо, столь велики, что даже в Полях Счастливой Охоты, куда, как верили эти люди, уходят души их умерших сородичей, нужен был такой переносный дымокур.