Но нерест кончается, и дальнейшее пребывание здесь человека становится бессмысленным: надо перебираться на берега рек и озерных проток, где активный и пассивный лов продолжается все лето…
Пятна от древних костров показывали, что огонь всякий раз разводили на новом месте, в отличие от постоянных очагов Терского берега или очагов одного из участков Польца.
Вот тогда впервые и мелькнула у меня догадка: не могут ли очаги — их форма, характер, расположение — помочь в классификации мест, использованных человеком в прошлом? Разве очаг не отражает характер жилища человека, его конструкцию, отношение человека к «дому» — всему используемому пространству жизни? Ведь центром этого условного «дома», его, так сказать, «сердцем», был именно очаг! Костер, разведенный на земле и погасший с рассветом, небольшая ямка в песке, старательно вырытый в земле очаг, сложное сооружение из камней, каменка, глинобитная печь — какое разнообразие конструкций места, на котором человек разводил огонь! Каждое из них несет на себе отпечаток мыслей человека, его намерений и планов на последующее время. В самом деле, будет ли путник, уходящий с солнцем от места своего ночлега, выкладывать каменный очаг? Удовольствуется ли земледелец, построивший на земле дом, кострищем посреди своей хижины? Нет, конечно. Каждый из них соорудит хранилище огня сообразно роли этого огня в его жизни, его замыслах и потребностях. Так получается, что характер огнища может быть своего рода показателем отношения человека к своему дому и окружающему пространству, позволяя ученым классифицировать места обитания человека в прошлом.
Материал для такой классификации у меня уже был.
Кострища и их следы открывались при раскопках в виде тонких углистых пятен, наползающих одно на другое или расположенных на значительном расстоянии друг от друга. Они состояли из золы, угольков, песок под ними не был прокален, поскольку огонь горел здесь недолго, и по большей части я их обнаруживал там, где находки не образовывали собственно культурного слоя.
Настоящие очаги, наоборот, всегда были углублены в землю, вокруг них располагался слой предметов определенной культуры, и было видно, что человек жил здесь не день и не два, а значительно дольше.
Песчаные стенки этих очагов, неоднократно освобождавшиеся человеком от скапливающихся внизу углей, были прокалены долгим и сильным огнем, и рядом с ними часто можно было видеть светло-серый серп, образованный выдувом золы.
Серп золы навел на мысль, что находившееся здесь жилище было не только легким, съемным, но еще и сезонным. Только в том случае, когда жилище снималось, открывая очажную яму с углями и золой действию всех ветров, мог произойти выдув еще не прибитых дождем золы и пепла, — выдув, рисующий естественную «розу ветров» того времени.
Конечно, это была только гипотеза. Надеяться найти в песке следы от легких шестов чума или вигвама, покрытого когда-то, тысячелетия назад, оленьими шкурами или берестой, было нереально, это-то я понимал. И все же такой необычайный случай произошел со мной на берегах того же Плещеева озера при раскопках поселения, известного теперь как Плещеево IV. Этот интереснейший памятник я обнаружил еще во время своей первой археологической разведки. В свежей тогда противопожарной борозде, снявшей с песка слой дерна, лежали обломки толстостенных горшков с «рамочным» орнаментом из двойного зубчатого штампа, характерного для так называемой «волосовской» культуры позднего периода. Здесь же, в сосновом лесу, внимательно осмотрев склоны и гребень берегового вала, я нашел двадцать четыре не очень больших, но тоже характерных впадины — следы жилищ-полуземлянок, присущих именно этой культуре. В том, что я не ошибаюсь, убеждали и другие находки: крупные скребки на массивных кремневых отщепах, обломок листовидного кинжала из черного кремня, специфические каменные сверла, сланцевая подвеска и все остальное, что попадается археологу при сборах.
Вместе с волосовскими черепками в песке лежало несколько черепков, украшенных ямочно-гребенчатым орнаментом.
По-видимому, как то нередко бывало, под слоем песка с остатками поселения волосовцев лежали слои еще более древнего поселения. Выяснить это можно было только раскопками, причем раскоп следовало заложить сбоку от впадины жилища, чтобы увидеть общую картину напластований.
Раскопки эти удалось осуществить, да и то в очень ограниченном масштабе, лишь много лет спустя, в последний год работы нашей экспедиции на берегах Плещеева озера.
Как обычно, мы двигались вниз очень осторожно, снимая лопатами по всей поверхности раскопа тонкие слои песка, отмечая на плане все находки и пятна. По большей части нам встречались пятна от кострищ, небольшие очажные ямы да следы корней современных и древних сосен. Но в одном месте, когда мы спустились уже достаточно глубоко, до белых озерных песков, почти не затронутых деятельностью человека, нам повезло. Вокруг очередной очажной ямы внезапно проступили небольшие темные пятна, расположенные по кругу, — следы ямок от толстых шестов, служивших каркасом вигвама или чума и простоявших так, по-видимому, до тех пор, пока они не сгнили. Приглядевшись, можно было заметить и вход в этот чум — не только по более широкому расстоянию между двумя ямками от шестов, но и по большей утоптанности песка в этом месте, по насыщенности его здесь золой и мелкими угольками.