Само понятие «домашние животные» оказывалось первым шагом к постижению, а потом и сохранению всего, что вмещал в себя окоем горизонта.
Охотник, сохранявший пойманную дичь, чтобы она успела подрасти, набрать вес, был не просто расчетливым человеком. Он смотрел на мир уже иным взглядом, чем вчера, выуживал из него информацию, которая перед этим его нисколько не занимала. И когда он освобождал место у своего очага вчерашней «пище», — шаг этот знаменовал готовность человека к признанию чужого права на жизнь, чужого сознания и — партнерства…
Собака «приводила» к человеку других зверей. Собака-охотник разыскивала птенцов, из которых вырастали взрослые птицы, козлят, поросят, телят, которые постепенно формировали будущее стадо. Собака воспитывала детей человека-охотника, одинаково принимая от них ласку и мучения. Собака-пастух охраняла и воспитывала порученных ей человеком животных, начиная от северного оленя и кончая теми стадами коз, которые в эпоху бронзы буквально съели всю растительность на берегах Средиземного моря.
Охрана животных, пастьба их в лесу и в степи раскрывала перед человеком свойства растений, удостоверяя, что пища, пригодная для животных, вполне может быть пригодна и для самого человека.
Так в содружестве с природой в сознании человека разрушались раз за разом барьеры, суживавшие его поле зрения, сковывавшие его поступки консерватизмом привычек и традиций. Одновременно шел и другой процесс. По мере того как увеличивалось количество «подопечных» человека, следовавших за ним по пятам или, наоборот, впереди его собственного кочевья, вчерашний странник начинал чувствовать узость прежних троп, тесноту сезонных стойбищ. Да и весь его живой «инвентарь» требовал сочетания самых разнообразных условий для своего существования.
Взяв на себя заботу о других, человек вынужден был заняться переоценкой окружающего его мира… И не только переоценить его — приступить к его переустройству.
Первый шаг к этому в нашей средней полосе сделали люди, которых археологи называют «фатьяновцами».
Первая моя встреча с фатьяновцами произошла в первое же лето самостоятельных моих раскопок на озере Неро перед Ростовом Великим.
То лето было грозовым и жарким. Утро начиналось синевой безоблачного неба, влажной свежестью деревьев и травы, влажным дыханием озера, в котором отражались бело-розовые стены ростовского кремля с его башнями и куполами и зеленые, клубящиеся ивы на низком болотистом берегу. Но к полудню над безлесыми холмами, окружающими приозерную котловину, вспухали желто-розовые грозовые облака. Они росли, соединялись, наливались темной синевой, и вскоре на город, на озеро, на окрестные поля в сверкании и грохоте обрушивались тяжелые грозовые ливни…
Лето «дождя пополам с солнцем» памятно мне по многим причинам. Старый ростовский кремль, тогда еще только восстанавливаемый после урагана 1954 года, ветхий, пустынный, еще не открытый туристами, был сказочным замком для меня и двух моих спутников, являвших собой весь наличный состав экспедиции. Тихий, провинциальный, доброжелательный и уютный город раскрывал перед нами неторопливый быт российской провинции, как бы связующий настоящее с прошлым. Наконец, то было лето действительных открытий, первое в череде разведок и раскопок, отметившее начало той книги, которую я продолжаю писать на этих страницах, — книги о прошлом человека и природы.
Кроме раскопок на острове перед городом, мы должны были обследовать и описать уже известные места поселений древнего человека. В музее сохранились отчеты их первооткрывателей, местных краеведов и профессиональных археологов, и, следуя их описаниям, я проходил своеобразную школу, отыскивая следы работы своих предшественников и сверяя их оценки со своими. Возвращаясь вечером в канцелярию музея, предоставленную нам для ночлега, мы разбирали дневные находки, мыли их, описывали, а перед сном бродили по переходам крепостных стен, проникаясь ночным покоем ростовской старины.