В сплетении гипотез, догадок и споров об этой культуре меня привлекала еще одна сторона. Культура ложнотекстильной керамики оказывалась своего рода зримым воплощением эпохи, когда совершился коренной перелом не только в хозяйстве и экологии, но и в сознании человека, населявшего Восточную Европу. Переход от охоты и собирательства к животноводству тоже влечет за собой определенные изменения в психике человека, однако не настолько кардинальные, как переход от охоты и животноводства к земледелию.
Осев на землю, человек как бы отказывался от движения во имя будущего — своей семьи, своих детей, их потомства. В известной степени он жертвовал собой во имя общества и рода. Постоянная смена впечатлений, предполагавшая до того лишь пространственное восприятие времени, как переход из одного места в другое, сменилась неподвижностью наблюдателя, для которого время стало измеряться состоянием окружающего пространства.
Подвижный, еще не бросивший якорь скотовод и охотник, наблюдая менявшиеся вокруг картины мира, выхватывал из этой череды лишь отдельные явления, важные для его сиюминутной жизни, не пытаясь их закрепить и передать другим. Даже свое бытие он ощущал не как что-то самостоятельное, самоценное, а лишь как следствие движения мира, в котором и он оказывался одной из многих движущихся частиц.
Он чувствовал себя зверем, по следу которого шел, перевоплощался в рыбу, которую подстерегал возле порогов, ощущал себя деревом и кружащимся осенним листом, ложившимся на стылую, волглую землю.
Человек жил лишь постольку, поскольку жил окружавший его мир. Собственной цены жизни, как таковой, для него не существовало.
Множество примеров, приводимых этнографами, доказывают нам, с какой легкостью — под влиянием настроения, болезни, голода, из нежелания совершать ту или иную работу, по множеству других столь же малосущественных причин, — добровольно прерывали свою жизнь подобные «дети природы», для которых будущее не имело объективной реальности и цены. Оно всегда ограничивалось настоящим, причем не общим, а сугубо личным, которым каждый распоряжался по своему произволу.
Наоборот, земледелец мог жить только будущим и во имя будущего. Внешние изменения, дальше которых не простиралось внимание охотника, оказывались для него лишь сигналами об изменениях внутренних, существенных. Ничто не ускользало от его внимания, западая глубоко в память, — состояние неба, форма облаков, мерцание звезд, предвещающее заморозки, свойства почв, характер растительности, форма и цвет плодов, сроки цветения, время появления различных видов насекомых, гусениц, время движения соков, сезоны дождей и засух… Он был естествоиспытателем и философом, проникающим в таинства натуры.
В цвете листвы, форме ветки, в золотистом тяжелом зерне, перекатывающемся на загрубелой, мозолистой от работы руке, так непохожей на маленькие изящные руки лесных охотников, человек открывал для себя то, что через несколько тысяч лет войдет по цепочке поколений в основной запас человеческих знаний.
Текучий, меняющийся мир, волнующий впечатлительную душу лесного жителя, в крепко сложенной хижине земледельца, стоящей на земле в окружении освобожденных от леса пространств, на земле, вспаханной, удобренной и засеянной, обеспечивающей будущее не только его собственное, но и будущее всех поколений, которые возьмут от него свое начало, — этот мир предстает ему столь же постоянным, вечным и мудрым, как труд, которому отныне человек посвящает большую часть своей жизни и сил.
На первый взгляд, этот мир ограничен, как ограничивает его линия горизонта. Но именно эта внешняя ограниченность сообщает взгляду человека проницательность и глубину, и, проникая в суть вещей, он обретает восхитительную возможность предугадывать сцепление — пусть пока еще неподвластных ему — причин и следствий.
Молодость человечества продолжалась долго. Человек успел исходить землю вдоль и поперек, заглянуть в самые глухие ее уголки, поохотиться на всех зверей, с некоторыми из них подружиться, других взять с собой в странствия. Но вот пришло время зрелости, время ощущения собственных сил. И человек почувствовал, что спешить некуда, некуда торопиться, бежать. Надо подумать о дальнейшем. Не легкая, спорящая с ветром лошадь, а грузные, сильные, медлительные быки, одинаково способные поднимать девственную, оплетенную корнями целину тяжелым плугом и везти еще более тяжелую повозку с массивными, цельнодеревянными колесами, оказались помощниками человека. И сам он стал таким же, как эти быки, — медлительным, все оценивающим, с крепкой спиной, с прочно стоящими на земле ногами, с большими, мускулистыми руками, опутанными сеткой набухающих при работе вен.