Эта откровенная беседа в министерстве культуры в просвещения помогла мне многое понять. Но я все же искал случая познакомиться с каким-нибудь молодым инженером, получившим диплом в Соединенных Штатах или Западной Европе, Японии или Австралии.
Я уже представлял более или менее отчетливо положение бывших студентов советских вузов. Со многими из них я был знаком еще в Москве, работая в Университете имени Патриса Лумумбы. В основной своей массе это были хорошие, старательные ребята, жадно тянувшиеся к знаниям. Нередко они радовали товарищей яркими национальными песнями и танцами на студенческих вечерах.
На родине судьба тех, кто учился в вузах Москвы, Ленинграда, Баку, Киева, складывалась по-разному. Их можно было встретить в нефтяной промышленности, на различных предприятиях, в госпиталях, банках, кинематографии, государственной авиакомпании «Гаруда», правительственных учреждениях, университетах в роли преподавателей русского языка. По единодушным отзывам, все они зарекомендовали себя как хорошо подготовленные и серьезные молодые специалисты, которым можно доверить ответственна работу. Но далеко не у всех судьба сложилась столь удачно.
В свое время, еще при Сукарно, в Советский Союз на учебу направлялась молодежь разной партийной принадлежности, разных политических убеждений. Наряду с мусульманами и националистами было немало и левых — активистов «Пемуда Ракьят», детей видных деятелей компартии и других массовых прогрессивный организаций. Таких ожидал на родине неласковый прием — безработица, а то и тюрьма. Занесенные в черный список неблагонадежных, как имевшие якобы связь с участниками движения 30 сентября 1965 года, они становились париями, если не оказывались за тюремной решеткой. Для этого достаточно было иметь родственника видного коммуниста, принадлежать к организации «Пемуда Ракьят», неодобрительно отзываться о «новом порядке».
Рассказывая о судьбах этих парней и девушек, и должен был бы еще раз повествовать о людских трагедиях, подобных тем, о которых речь шла в одном из предыдущих очерков. Инженер с дипломом прославленного московского института становился мастеровым или промышлял мелким маклерством. Дипломированный экономист открывал ларек, чтобы торговать кока-колой и сигаретами. Врач упорно добивался места санитара в захудалом частном госпитале. Человек, мечтавший стать археологом или искусствоведом и имевший для этого все основания, превратился в мальчика на побегушках у лавочника. И это еще не самые большие трагедии!
Случай помог мне встретить одного парня, вернувшегося год назад из Соединенных Штатов.
Однажды я повез неисправный радиоприемник в ближайшую мастерскую. Мастер чинил преимущественно вентиляторы и утюги, но бойко брался и за более серьезную аппаратуру. Он долго и безуспешно копался в приемнике и наконец произнес:
— Что-то очень серьезное, туан. Приходите завтра. Я постараюсь пригласить инженера. Может быть, он найдет повреждение.
Я усмехнулся. Слово «инженер» как-то не гармонировало с этим заведением, которое было чуть побольше лотка уличного торговца сигаретами. Может быть, это лишь вежливая форма обращения к какому-нибудь мастеру на все руки? Я ошибся. На следующий день состоялось знакомство с настоящим дипломированным инженером Сутойо. Он внимательно ознакомился со схемой приемника и почти сразу отыскал разъединение контактов в одном из узлов.
— Вообще-то я инженер по электроизмерительным приборам. Радио — это так, между прочим, — сказал Сутойo, покончив с работой. Ему хотелось поговорить со мной. — Учился я в политехническом институте в Соединенных Штатах.
— И чем теперь занимаетесь?
— Как видите! Иногда помогаю здешнему мастеру что-нибудь чинить. Он давно зовет меня в компаньоны.
С этим Сутойо я встречался несколько раз и узнал всю его историю. Вот она.
Жизнь в большом американском городе оставила у Сутойо двойственное впечатление. Наверное, двуличная, контрастная Америка не может оставлять иного впечатления. В политехническом институте новичков-иностранцев усиленно пичкали пропагандистскими брошюрками, в которых много говорилось об американской демократии.
— Читайте, ребята. Вы должны понять образ жизни страны, в которой живете и учитесь, — говорили наставники.
Но после брошюрок эта пресловутая демократия теряла свою конкретность и определенность и становилась в представлении индонезийского студента каким-то смутным, расплывчатым символом вроде статуи Свободы, мелькнувшей внизу за окном самолета. Более реальными и осязаемыми были расисты, линчевание негров, загадочные выстрелы заговорщиков, прервавшие жизнь сначала одного Кеннеди, затем другого, бомбы со слезоточивыми газами. A уже совсем реальные образы институтской жизни. Рослый полицейский с дубинкой провожает у ворот студентов въедливым настороженным взглядом. Красивая девушка-первокурсница с большими глазами цвета морской волны и точеной фигуркой отравилась морфием. Она могла бы успешно состязаться с другими красотками на звание «мисс Америка». Но она предпочла отравиться, потому что сильно любила своего женим двадцатитрехлетнего лейтенанта военно-воздушных сил, погибшего под Ханоем. Второкурсник Генри богатой семьи, лоботряс и циник, комментировал событие по-своему:
— Скажите на милость, у них была любовь! Времена Ромео и Джульетты давно прошли. Пора бы это помнить. Мы живем в век голого рационализма и трезвого расчета. Просто девочка слишком увлекалась сексуальными фильмами и на этой почве запуталась в любовных приключениях.
Другой второкурсник, Лионель, подошел к Генри и закатил ему звонкую пощечину.
— Не позорь девочку. Слышишь, ты? У них действительно была любовь. Впрочем, где тебе, толстокожему рационалисту, понять это? Мой брат тоже погиб во Вьетнаме. Мы устраиваем демонстрацию протеста.
Злопамятный Генри во время лабораторных занятий по химии плеснул в лицо Лионеля кислотой.
— Вот тебе, красная сволочь.
Давая потом объяснения декану, он сказал с наглой усмешкой:
— Я не собирался сводить счеты, а действовал как честный патриот.
Пострадавшего с обожженным лицом отправили в госпиталь. Демонстрация протеста состоялась. Вернее, было просто смертное побоище между сторонниками и противниками американского участия во вьетнамской войне. Словно по мановению циркового иллюзиониста, монумент-полицейский у ворот стал двоиться, троиться, превратился в целую толпу блюстителей закона. Блюстители появились на территории института и, делая вид, что наводят порядок, принялись колотить дубинками сторонников антивоенной партии.
Это была Америка, внушавшая ему, индонезийскому студенту, гнетущее чувство страха, неуютной, холодной пустоты. Город, в котором Сутойо учился, был расположен в северных штатах. Здесь дело не доходило до расистских погромов, линчевания негров, надписей на дверях ресторанов и автобусов «Только для белых». В политехническом институте учились и негры — и американские, и африканцы. Были они и среди преподавателей тех групп, где училось много иностранцев. Пусть какой-нибудь конголезец, цейлонец, индонезиец воочию убедится в американской демократии, открывающей все дороги и неграм. Присматриваясь к белым и черным преподавателям, Сутойо видел как будто простые и искренние приятельские отношения между ними.
— Хэлло, Джимми! — приветствовал ассистент-негр своего белого коллегу.
— Как дела, Боб? — отвечал белый.
Они обменивались веселыми шутками, балагурили, делились новостями, могли даже фамильярно похлопать друг друга по плечу. Но Сутойо заметил, что в институтской столовой черный Боб никогда не садился за стол с белым Джимми. Негр дорожил своим местом, которое легко можно было потерять, забыв о невидимой границе между двумя расами. Алабама была далеко. Но ее тлетворным духом расизма были заражены и многие северяне, кто убежденно, а кто по традиции.