К событиям 30 сентября прямое или косвенное отношение имела, вероятно, лишь ничтожно малая часть китайцев. Сравнительно невелик процент и тех предстателей китайского национального меньшинства, которые считают себя убежденными последователями маоизма. Хотя несомненно, что пекинские маоисты рассчитывают на определенную часть местного китайского меньшинства как на свою пятую колонну.
Приведу здесь высказывание одного из таких непредубежденных индонезийцев.
— Валить вину за все беды и политические коллизии только на китайцев кое-кому выгодно. Пусть социальные противоречия обернутся национальными, а гнев народа против социальной несправедливости выльется в антикитайский шовинизм. Пусть погромы и китайских кварталах отвлекут горячие головы от более опасных для «нового порядка» выступлений.
Китайское меньшинство составляет в современной Индонезии сравнительно небольшой процент населения, вероятно менее трех. Значительнее китайская прослойка в крупных городах. Многие торговые и деловые районы Джакарты, Сурабаи, Бандунга, Медана напоминают по своему облику южнокитайские города. Здесь скученно и поэтому довольно грязно. Воздух пропитан пряными запахами харчевен и гнилых фруктов. Лавки и торговые конторы тесно жмутся друг к другу. Над ними обычно располагаются жилища.
Еще в конце 50-х годов эти торговые ряды пестрели вывесками-иероглифами всех калибров, что еще более усиливало сходство с Китаем. Но потом последовали распоряжение властей, запрещающее употреблять иероглифическое письмо в рекламных надписях и вывесках. Началось повсеместное искоренение иероглифики. Китайские названия магазинов, фирм, отелей, ресторанов, кинотеатров стали заменяться индонезийскими. Эту кампанию местные китайцы назвали первым этапом индонезианизации.
Удельный вес китайской прослойки в экономической жизни страны несоизмеримо выше ее процента в общей массе населения. Среди ее представителей много состоятельных людей, крупных торговцев, предпринимателей, владельцев различных фирм и финансовых контор, ресторанов и кинотеатров, а также лиц свободных профессий: врачей, адвокатов, архитекторов, деятелей искусства. Еще большее число китайцев занимается мелким предпринимательством, держит лавочки, харчевни, мастерские, занимается мелкими подрядами, маклерством.
Характерными особенностями такого буржуа-китайца являются гибкость, изворотливость, умение приспособиться к любым, порой самым неблагоприятным условиям.
Я был частым посетителем большого книжного магазина, где работала продавщицей миловидная китаянка лет девятнадцати, всегда скромно, но со вкусом одетая. Звали ее Люс. Она приветливо улыбалась мне как старому знакомому, подбирала интересующую меня литературу, показывала новинки. Если не было посетителей, она трудилась на складе, таскала тяжелые тюки с книгами не хуже заправского грузчика и, казалось, никогда не знала усталости. Я был немало удивлен, когда узнал, что отец этой девушки — один из богатейших в Джакарте предпринимателей, владелец рисовых мельниц. Назовем его г-ном Лимом. Впоследствии я познакомился с ним и его семьей.
— Почему дочь такого богатого человека — продавщица, а не студентка? — спросил я г-на Лима.
— А зачем девчонке все эти университеты? — отмстил китаец. — Ее дело — выйти замуж и рожать детей. Пусть лучше к труду привыкает, дело осваивает. Потом станет помогать мужу делать бизнес. Богатство лентяям не дается. Не подумайте, что я противник всякого образования. Сына послал учиться в Амстердам.
Книжный магазин вместе с большой типографией принадлежал в те времена известной голландской фирме. Речь идет о конце 50-х годов. Всеми делами заправит директор м-р Рубенс. Нередко между рабочими типографии и этим тезкой, но, кажется, не потомком великого фламандского художника назревал острый конфликт. Над зданием фирмы взвивался красный флаг — рабочие бастовали, требуя повышения заработной платы. Люс и другие продавщицы и конторские служащие, смазливенькие метиски и китаянки, были всегда на стороне м-ра Рубенса и в стачечной борьбе не участвовали.
— Опять бастуют, — говорила мне Люс и капризно кривила маленький, словно нарисованный на смуглом лице ротик. Дочка богатого предпринимателя никак не могла одобрить какие-то там забастовки. Ведь с таким же успехом рабочие могли забастовать и на мельницах ее отца.
Говорила со мной Люс по-английски. Если я пытался вести разговор по-индонезийски, она перебивала меня.
— Я понимаю вас, мистер. Но для меня было бы легче объясняться по-английски или по-голландски.
— Разве вы, Люс, не изучали индонезийской школе?
— Очень мало. Ведь я окончила голландскую протестантскую школу.
Вероятно, девушка кривила душой. Не раз я замечал, как с посетителями-индонезийцами она вполне прилично объяснялась на их родном языке. Но говорить с белым европейцем на том самом языке, на котором говорят рабочие ее отца, она, очевидно, считала признаком дурного тона.
Странным было это семейство г-на Лима, пятого или шестого потомка выходца из Кантона, отправившегося искать счастья в неведомую страну. Ни сам Лим, ни его жена, ни дети уже не владели китайским языком. Не стал для них родным и индонезийский. В семье говорили только по-голландски. Молодежь предпочитала английский. Это более современно и не так одиозно, как язык прежних колонизаторов.
Позже я довольно близко познакомился с молодым китайцем, работавшим в местном отделении одного из учреждений ООН, родственником Лима, жившим в его доме. Через него я однажды получил от семьи Лим приглашение на званый обед.
В доме главным лицом была моложавая и энергичная супруга хозяина, туго затянутая в модное платье из китайского шелка со смелыми разрезами на бедрах. Она водила меня по комнатам, показывая обстановку зажиточного, но без кричащей роскоши дома. В одной из комнат я увидел домашний алтарь из лакированного резного дерева. Перед портретами предков курились ароматные свечи.
— Разве вы не протестанты? — спросил я. — Ваша дочь носит христианское имя. Насколько мне известно, она училась в протестантской школе.
— Мы современные люди, лишенные фанатичной предубежденности. Еще наши родители приняли протестантство. Это давало возможность легче находить общий язык с голландцами. Они допускали нас в свой круг. Дети могли пойти в хорошую голландскую школу.
— Выходит, м-с Лим, ваша семья молится двум богам.
— Почему? Дома, перед этим алтарем, мы воздаем должное памяти предков. Это скорее общепринятая китайская традиция, чем религия. Если же мы идем в воскресный день в церковь св. Иммануила, для нас это выход в общество. Мы встречаем друзей, обмениваемся новостями. Женщины остаются женщинами и стараются похвастать перед приятельницами новыми нарядами.
— Бог, стало быть, потом?
— Истинно верующий не афиширует своей набожности. Бог остается в сердце, — ловко вывернулась хозяйка.
Я убедился, что был не прав, подозревая семейство Лима в приверженности двум богам. Старый предприниматель и его домочадцы, не веря, очевидно, ни в бога, ни в черта, молились только одной денежной кубышке.
Среди моих знакомых китайцев колоритной фигурой выглядел строительный подрядчик Си. Этого грузного, неряшливо одетого человека можно назвать индонезийским вариантом гоголевского Плюшкина, но с одной лишь разницей. Си не был скопидомом и скрягой но призванию. Он скорее носил маску Плюшкина, прибедняясь, стараясь ничем не выделяться из окружающей его массы мелких лавочников. При своем немалом богатстве жил подрядчик в переулке, удаленном от Центра, занимая секцию дома, разделенного на узенькие коридоры лавок, портновских мастерских и контор. Окна жилища Си были вечно закрыты плотными ставнями. Приходилось долго и настойчиво нажимать кнопку звонка, прежде чем приотворялась дверь и в щели показывалась половина физиономии хозяина. Не снимая дверной цепочки, Си из глубины своей полутемной берлоги подозрительно разглядывал гостя. Удостоверившись, что пришел не грабитель и не погромщик, он впускал гостя, потом задвигал за ним запоры и засовы.