Я знал, что Си был крупным домовладельцем и прибыльно сдавал дома в аренду. Один из его сыновей учился в Австралии, другой — в Голландии. Самый старший обосновался в Бразилии. Дочь еще во времена Сукарно окончила институт в Пекине и по совету отца осталась там. Пусть кто-нибудь из детей живет в красном Китае.
Семья поддерживала деловые связи с Гонконгом и Тайванем. О дочери, живущей в Пекине, Си старается не говорить. После событий 30 сентября власти могли рассматривать этот факт как темное пятно в его биографии.
Однажды я прямо спросил моего знакомого:
— Кто вы такой, г-н Си? Сторонник Пекина или Тайбея?
Си приложил палец к губам и подозрительно огляделся по сторонам, хотя, кроме нас, в тесно заставленной дешевой мебелью комнате никого не было. Он всегда прикладывал палец к губам и озирался, когда наш разговор принимал, как ему казалось, политический характер.
— Я не пропекинец и не протайванец, — ответил он шепотом. — Я сам по себе, проуанг.
Подрядчик хотел сказать, что никаких других интересов, кроме денег, для него не существует. Слово «уанг» по-индонезийски означает деньги.
Г-н Си постоянно плакался, говорил об антикитайских волнениях, жаловался на правительственных чиновников, вымогающих взятки.
— Мой сын, тот, что живет со мной, поехал однажды по делам в Бандунг, — рассказывал он, грустно качая головой. — Это было вскоре после сентябрьски событий. В Бандунге шла волна погромов. На сына напала группа молодых людей в форме лашкара[12]. Им, видите ли, не понравилось лицо моего парня. Два месяца сын провалялся в католическом госпитале со сломанной рукой. Лечение обошлось нам в кругленькую сумму. Отцы-католики, как вы знаете, ничего даром не делают.
— Скажите откровенно, г-н Си, что вас привязывает к этой неласковой к вам стране? Вы говорите, что вас притесняют. Вы терпели оскорбления, даже погромы. Вашего сына покалечили молодчики из лашкара…
— Прибавьте еще, что мои внуки не могут учиться на родном языке. Я знаю, что вы хотите меня спросить. Почему старый дурак Си не бросит эту неуютную Индонезию и не начнет заниматься своим бизнесом в какой-нибудь другой стране, хотя бы в Австралии?
— А в самом деле почему? Разве вы ничего не накопили на черный день в банках Гонконга и Сингапура?
— Допустим, накопил. Но я был бы безрассудным человеком, если бы поступил по примеру моего приятеля Ко. Он был директором фирмы, торгующей конторским оборудованием. У него был полезный компаньон — индонезиец, сын видного мусульманского лидера. Поэтому власти относились к Ко с бóльшим уважением, чем к другим китайским коммерсантам. Чего еще желать? Но мой приятель оказался излишне обидчивым и щепетильным. Настоящий делец не должен быть чересчур уж обидчивым и щепетильным. Бедняга Ко уехал в Сидней, вообразив, что и там он с тем же успехом станет торговать пишущими машинками. Но он забыл, что Австралия не Индонезия, и вскоре прогорел. Теперь он почти нищий.
— В чем причина банкротства вашего приятеля?
— Причина простая. Здесь мы, китайские дельцы, — влиятельная сила. Наши индонезийские конкуренты слабы, неопытны, разобщены. В Австралии же мы сами оказываемся такой слабой и разобщенной массой перед лицом крупных и богатых фирм. Им ничего не стоит стереть нас в порошок.
— Следовательно, здешние условия все-таки лучше?
— Здесь нас нередко оскорбляют, притесняют, вымогают с нас взятки. И все-таки Индонезия — золотое дно. Где еще сделаешь такой бизнес? Я покину эту страну только в том случае, если буду абсолютно уверен, что завтра меня растерзают погромщики или же придется пойти с протянутой рукой.
Си предельно откровенно выразил настроения местной китайской буржуазии. Конечно, проявления антикитайского шовинизма — вещь неприятная. Но ради наживы можно и потерпеть.
После событий 30 сентября 1965 года волна погромов и террора затронула и китайские слои населения. Антикитайские погромы, сопровождавшиеся грабежами, а порой и резней, особенно свирепствовали в Северной Суматре, Восточной Яве и некоторых других районах. Страдали, как правило, низы, мелкие лавочники, мастеровые, особенно в сельских районах. Беженцы-китайцы устремились из деревень и поселков в крупные города. Богатые торговцы и предприниматели пострадали в единичных случаях. Им помогали крепкие стены и решетки особняков, связи с властями и влиятельными военными и деньги.
Проводя политику разгрома левых организаций, власти запретили и «Баперки». Эта мелкобуржуазная китайская организация, обычно сотрудничавшая с коммунистами, официально занималась социальной и просветительской деятельностью. Однако многие склонны видеть в ней политическую партию левого толка, отражавшую интересы китайского национального меньшинства. Прекратили свое существование и другие организации местных китайцев, например общество врачей и адвокатов «Синь Мин Хуэй», общество китайских художников и др.
В последние годы власти всемерно поощряли эмиграцию из Индонезии лиц, имеющих гражданство Китайской Народной Республики. Юридически их стали рассматривать как иностранцев, ограничивали в правах, облагали дополнительными или повышенными налогами. Китаец, не имеющий местного гражданства не мог, например, свободно распоряжаться своей недвижимостью.
Эти меры преследовали двоякую цель — ослабить экономическую базу китайского национального меньшинства, а также подорвать возможную политическую базу маоистов, спекулировавших на националистических чувствах некоторой части местных китайцев.
Однако серьезных результатов все эти меры не дали. Добровольно или под давлением в Пекин уехала лишь ничтожно малая часть китайской общины. Начался обратный процесс — стремление китайцев, имеющих гражданство КНР, сменить его на индонезийское. В настоящее время лишь около 200 тысяч китайцев имеют паспорта Китайской Народной Республики. До событий 30 сентября их было в несколько раз больше. Многие стремятся всякими правдами и неправдами заполучить индонезийские документы, прибегая к взяткам или подделывая паспорт. Постоянно в прессе встречаются сообщения о привлечении к ответственности лиц, попавшихся с документами, в которых обнаружена подделка.
— Какая часть местных китайцев придерживается пропекинской политической ориентации? — спросил я крупного правительственного чиновника, ведавшего делами китайского меньшинства.
— Трудно сказать, — услышал я. — Гражданство вовсе не является показателем политических взглядов. Человек с паспортом КНР не обязательно убежденный сторонник Мао. Скорее всего он «оранг проуанг» — человек, интересующийся прежде всего своим бизнесом. В период сближения Сукарно с Пекином гражданство КНР считалось признаком хорошего тона, теперь же — наоборот. Вот и приходится приспосабливаться к новым условиям.
Вот два компаньона — китаец и индонезиец. Один из них — делец, другой — какой-нибудь армейский подполковник. Они строят дома и продают их, что называется, на корню иностранцам из фирм и посольств. У китайца есть капитал и строительная фирма, у индонезийского офицера — связи и влияние в нужных учреждениях. Если бы подобное предприятие организовал один китаец, правительственные чиновники, дающие разрешение на продажу, затеяли бы многомесячную волокиту. Дело не обошлось бы без крупных взяток. И еще вопрос, потерял бы он в этом случае меньше долларов или рупий, если бы не поделился прибылью с влиятельным компаньоном в военном мундире.
Господин Чэн, директор двух крупных импортных фирм, связанных с американскими и японскими монополиями, тоже умеет приспосабливаться. Он не прячется, подобно старому Си, за крепкими засовами и ставнями. Его дом в центре аристократического Кебай-орана построен из бетона и стекла. На огромных окнах по всю стену нет решеток. К чему они? Решетки испортили бы весь вид. Моложавый энергичный Чэн знает себе цену.