И все-таки он победил. Зеленая лампочка вспыхнула на щитке приборов. Он сажал машину весь взмокший, расслабленный после большого напряжения, но счастливый, впервые счастливый за все время учебы в авиашколе. Пожалуй, впервые почувствовал он, как хорошо, когда упругая земля гудит под колесами самолета на пробеге, после того как опасность, настоящая опасность, осталась уже за плечами.
Генерал Комаров сам встретил его на стоянке и крепко, будто раздавить хотел, сжал в объятиях.
– Ай да чертенок, ай да племянник служителя культа! – в буйном восторге выкрикивал он совсем не те слова, какими полагалось начальнику авиашколы встречать вернувшегося из учебного полета курсанта. – Молодец! Талант! Черт меня побери, если из тебя не выйдет настоящий истребитель. Старик Комаров знает толк в людях. Получай благодарность и денежную премию! Еще плюс к тому пять суток отпуска. Молодчина! И сам орлом смотришь, и машину спас. Ну, что? Любишь теперь нашу матушку-авиацию, а?
Алеша посмотрел в наполненные буйным восторгом глаза генерала и вспомнил, как несколько минут назад, когда вышло из-под фюзеляжа злополучное колесо, он чуть не задохнулся от голубизны уже не страшного неба, а потом от радостного гула нагретой солнцем бетонированной полосы под колесами истребителя, от сваей собственной силы, победившей опасность.
– Люблю! – громко ответил Алеша и, оглянувшись на товарищей и инструкторов, еще раз повторил: – Люблю!
И снова хлопнул его по плечу генерал, видавший и более трудные переделки, и гибель товарищей, и горящие самолеты.
– Вот видишь. Я говорил – полюбишь!
Алеше, жали руки инструкторы, друзья-курсанты. Только одного не было среди них – лучшего друга, насмешливого рыжеватого Коли Воронова. Стрельцов отвечал на поздравления и рукопожатия, но глаза его скользили по лицам столпившихся курсантов, по самолетным стоянкам, бетонным дорожкам.
– Ребята, Колю Воронова никто не видел?
– Убежал он, Стрельцов. Заплакал и убежал, – ответил один техник.
Стрельцов недоуменно пожал плечами. А поздним вечером, когда крепким сном спала курсантская казарма и только Воронов ворочался на соседней койке, Алеша вполголоса спросил:
– Колька… ты чего заплакал?
– За тебя стало страшно, дурак, – донесся быстрый шепот.
– Чудила, – неловко ответил Алеша, постеснявшийся выразить по-иному чувство признательности. Воронов, всегда грубоватый, насмешливый, прошептал из-под одеяла, которым был закрыт чуть ли не до самых ушей:
– Ты, Лешка, как хочешь меня называй. Только об одном помни: если когда-нибудь в бой настоящий попадем, я тебя и самолетом и грудью всегда прикрою.
Перед выпуском из авиашколы, весной 1941 года, Воронов и Алексей Стрельцов считались лучшими курсантами. Генерал Комаров сам несколько раз поднимался с ними в зону и учил хитрым приемам одиночного воздушного боя.
Ярким человеком был Комаров. В гарнизоне генерала любили. Курсанты ему явно во всем подражали. И походку комаровскую копировали, и фуражку носили с шиком, низко надвинув на глаза.
Общественное мнение даже небольшие грешки легко Комарову прощало. Ходили слухи, что генерал, остававшийся холостяком в свои тридцать пять лет, был не прочь приволокнуться за понравившейся ему женщиной. Говорили, будто однажды в третьем часу ночи начстрой капитан Фомин позвонил Комарову на квартиру, робея и заикаясь, спросил:
– Я, конечно, извиняюсь, товарищ генерал… моей жены у вас нет?
Спросонья Комаров даже не сразу сообразил, в чем дело, а сообразив, тотчас же взъярился:
– Послушайте, Фомин, вы там до зеленых чертей нахлебались, что ли?
Утром он встал в плохом настроении, даже порезался несколько раз, бреясь своей любимой мадридской бритвой. Думал: «Вот же, черт, слава какая пошла!» А приехав в штаб, вызвал начстроя, не глядя ему в лицо, сказал:
– Вот что, Фомин. На гауптвахту бы вас посадить суток на пять за вчерашнюю выходку.
У начстроя дрожали колени, и он сконфуженно пробормотал:
– Виноват, товарищ генерал, мне бы и больше стоило: жена ведь у тещи заночевала.
– Ну, а я-то здесь при чем! – рявкнул Комаров.