Высокий, он сидел чуть ссутулившись, носком сапога чертил песок. Синяя габардиновая гимнастерка плотно облегала сильные его лопатки.
– Слушай, Леша, – продолжал он, – давно хочу рассказать тебе одну вещь. Но под самым строгим что ни на есть секретом.
– Тайна, скрепленная кровью, – улыбнулся Стрельцов.
– Не кровью, но тайна, – Воронов серьезно поглядел на него. – Дело государственной важности, тут надо быть очень осторожным. Ребятам я об этом ни гу-гу. Знаешь, зачем генерал взял меня с собой? Куда летали, сказать я тебе не могу.
– Наверное, с правительственной делегацией на переговоры в Берлин?
– Не остри. Нам немецкий «мессершмитт» последней конструкции показывали.
– Да ну! – Стрельцов весь насторожился, и лобастое его лицо замерло от внимания. – Силен истребитель?
– Силен. Мы его сначала три дня по чертежам и модели изучали, а потом генерал на нем в воздух поднимался. Оказывается, умеет он и на «мессершмитте» пилотировать.
– Откуда же?
– Он рассказывал. Под Гвадалахарой захватили у фашистских мятежников аэродром, и он выучился. Там, в Испании. Так вот, Леша, мы с ним несколько учебных боев провели. Я на «ишачке», а он против меня на «мессершмитте». Хорошая машина «мессершмитт», прямо тебе скажу. На вертикалях генерал меня постоянно побивал, только на горизонталях иногда удавалось на «ишачке» огрызаться.
– А скорость?
– У «мессершмитта» больше.
– А тебе пришлось в кабине «мессершмитта» посидеть?
– Пришлось. Даже мотор один раз запустить разрешили. Только не это самое главное. Меня, Леша, другое удивило. Почему немецкий самолет нам показывали с такими предосторожностями? Чуть ли не подписку о неразглашении брали. Почему мне, военному человеку, даже силуэты и чертежи «мессершмитта» показывали с такой таинственностью? Ну зачем все это?
– Так ведь договор о дружбе у нас с немцами, – предположительно протянул Стрельцов.
– До-го-вор! – усмехнулся Воронов. – Ну и что же? А по-моему, если ты наш доброжелатель, то и нет ничего страшного, если мы ознакомим своих летчиков с основными типами твоих самолетов. Если же ты скрытый враг, значит, тем более нас, летунов, надо об этом осведомить. А тут все за шторками, за чугунными замками, в сейфах да папках с грифом «Совершенно секретно» или «Только для маршалов и генералов». Случись воевать с Гитлером, драться-то будут не одни маршалы и генералы. А мы даже контуров их самолетов не знаем. Ну почему так? А?
– Ты бы и спросил Комарова об этом, – тихо посоветовал Стрельцов.
Воронов выпрямился, и гимнастерка на его спине собралась складками.
– Спрашивал.
– Ну и что же?
– Странно он как-то ответил. Посмотрел на меня серьезно и улыбаться перестал. «Эх ты, говорит, молодо-зелено, неужели думаешь, одному тебе такие думки пришли?» Тогда я взял и брякнул: «Так ведь вы же генерал. Вот и поставили бы вопрос об этом на попа».
– А он что? Небось рассвирепел, как тогда на аэродроме?
– Нет, не рассвирепел. Посмеялся. Грустно как-то посмеялся. «Ставил, говорит, да что-то безрезультатно. Сказал об этом генералу чином повыше, тот другому, еще выше, а там говорят: «Не существенно». Нельзя, мол, международную обстановку напрягать. Изучение немецкой военной техники в широких масштабах может привести к обострению». Вот и весь сказ. – Воронов снова стал чертить на песке острым носком сапога. – Маленькие мы, разумеется, люди. Только мне кажется – зря мы этому Гитлеру доверяем. Вот и батька мой так говорил, когда был я у него в отпуске.
– Слушай, Коля, – оглянувшись по сторонам, беспокойно прервал его Стрельцов, – ты уже в далекие дебри залез. Ты это брось, такие разговоры!
– Да я понимаю, это же я только тебе. – Воронов встал со скамейки, поскреб рыжий загривок. – А вообще-то: солдат спит – служба идет, так оно спокойнее.
И они пошли по усыпанной гравием дорожке.
Меньше чем через месяц грянула война.
Еще шли на запад поезда, занаряженные по мирному договору, а уже пылали Брест, Кишинев и Гродно, в знойном небе «чайки» и И-16 дрались с теми самыми «мессершмиттами», конструкцию которых незадачливые штабные командиры предпочитали не показывать летчикам, опасаясь «осложнений». Выли сирены, оповещая о воздушных тревогах, мылись новобранцы в городских и гарнизонных банях перед тем, как надеть на себя неизвестно на какой срок воинское обмундирование, плакали первые вдовы и первые сироты громадной войны.
Она наступала неумолимо, эта война. С каждым часом ее дыхание безжалостно опаляло землю. И не только ту, что лежала вдоль границы, ту, что стонала от бомбовых и артиллерийских разрывов, плакала навзрыд под запыленными сапогами солдат, отступающих на восток. Дыхание войны жгло и глубокий тыл. Оно проникало в города и села, где работники военкоматов заполняли мобилизационные повестки, а женщины, мешая улыбки и слезы, собирали в дорогу нехитрые пожитки своим братьям, мужьям и сыновьям, уже принадлежавшим иной жизни, уже, казалось, впитавшим в себя и солоноватую горечь слез, и дым фронтовых предстоящих дорог, неизвестно какой протяженности.