— Что еще он говорил?
Смирин покачал головой, прошелся по комнате.
— Не может моей жены там быть...
— Где она работала до войны?
— Три месяца на участке. Фельдшер...
Лущицкий задумался.
— Говорят: чужую беду руками разведу. А тут во подступись...
— Видел человек, как ее расстреляли... С сыном.., На стрельбище военного городка...
Лущицкий что-то припомнил, заговорил:
— Моего командира в декабре сорок четвертого сбила зенитка. Ведомый видел, как это было. У него на глазах самолет упал возле приметного леска и загорелся. Вокруг ни души. Прилетел домой, рассказал. На то место вылетела эскадрилья, за нею другая. Все обшарили на бреющем, проштурмовали лес — никого не нашли. Решили, что он был ранен, не смог оставить самолета и сгорел. Выстроился полк, почтил молчанием память командира. Сообщили домой, отослали его вещи. А в начале июня сорок пятого на аэродром Хайлигенбайль прилетает командир дивизии с моим командиром полка. Сухой, как щепка, только что из лагеря смерти...
Смирин достал из кармана пачку бумаг с печатями.
— Нет города в Советском Союзе, куда бы я не писал. Ответ один — не проживает! — Он положил бумаги на стол.
— В Клим писал?
— Коль Москва ответила — нет, куда уж... Что там за город Клим? Не верю я...
— Родня у нее есть?
— Когда наступали на Вильнюс, я стал было писать ее отцу. На четвертое письмо — это уже в Восточной Пруссии — ответил председатель сельсовета. Сообщил: моего тестя в сорок третьем году убили каратели. Кончилась война. В июле мы вернулись из Германии и обосновались в К... Я собирался поступать в академию. Перед отъездом заглянул на родину Алеси. Шел пешком через лес. Подхожу, стал глядеть: где же деревня Борки? Только старая груша на бывшей околице, а дальше — размытые дождями печи да трубы. Вышел на улицу и едва отыскал третью хату по правой стороне. Раздвинул лопухи, а там в куче глины несколько разбитых зеленых изразцов. У тестя была зеленая голландка. Рядом то, что осталось от сада, где мы когда-то сидели с Алесей. На меже — здоровенный валун. Посидел на нем малость и в дорогу, На опушке леса встретил человека. Спрашиваю:
— Издалека сами?
— Из Селищ,— отвечает.
— Может, знали Сильвестра из Борков?
— Как не знать... Хорошо знал Сильвестра... Там, где были Борки, теперь пусто и страшно. В сорок третьем, на рассвете как-то, Борки окружили каратели. Людей согнали в колхозное гумно, заперли и сожгли заживо. И деревню сожгли...
— А дочери Сильвестра знать не пришлось?
— Что нет, то нет...
Я попрощался и пошел...
Лущицкий прикусил губу, задумался. Походил молча вдоль стола, поднял голову, взглянул на письма.
— Это, брат, бумажки. Надо тебе ехать в Клим и самому разобраться...
— Только у Бальзака полковник Шабер вылез из могилы. Больше что-то не слыхать было ничего подобного,
— Я на твоем месте взял бы отпуск и поехал.
— А что ты думаешь...
6
Смирин вышел от Лущицкого. Ветер рвал полы шинели, дико завывал в подворотнях, раскачивал на столбе фонарь, и свет от него то падал на аллею, то отбегал далеко за дом.
"Накрылись сегодня полеты,— глянул Смирин на темное небо.— А форточку я, кажется, не закрыл. Наверное, ветер уже разнес стекло вдребезги..."
Подходя к своему спящему дому, он загодя достал из кармана ключ. На ощупь отпер дверь, щелкнул выключателем. Опершись о стол, заваленный книгами, глянул за штору. Форточка была на крючке.
Он вздохнул и задержался у кровати, застланной красным покрывалом. Поверх коврика, где на зеленом фоне были вытканы горы и — на переднем плане — громадных размеров лось, в овальной рамке висел портрет сына. Ленинградский фотограф не поскупился на краски, нарумянил круглое личико мальчонки, с беззаботной улыбкой стоявшего на мраморной скамье.
Ощущая, как в груди разливается тепло, Смирин сдвинул шапку на затылок, встал коленками на кровать. Долго всматривался в распахнутые глаза сына, наконец прошептал: "Василек мой, какой бы ты был теперь..."
Сдерживая себя, отошел от портрета и сел в кресло. Задумался о своем житье-бытье.
Когда учился в академии, товарищи, с которыми жил в одной комнате, наведывались в общежитие медицинского института на Петроградской стороне. Двое из них там и нашли себе жен. Не раз звали с собою и его, обещали познакомить с красавицей студенткой. Советовали смириться с тем, что натворила война. От этого Смирин еще пуще расстраивался, воспоминания подступали с новой силой, и он одевался, шел на набережную Невы, долго бродил по ней, пытаясь совладать с нахлынувшей болью. В каком-то далеком уголке сознания теплилась, не угасала надежда, шептала, что надо продолжать поиски. И он писал, писал...