— Неси, боже, богатого да неженатого!
— Так и есть! — усмехнулся Смирин, подбегая к командиру.— Что у вас?
На правую ногу Дым уже не мог ступить.
— Да вот ствол об меня ударился...
"Это, пожалуй, еще не самое худшее",— подумал Смирин.
Он взял командира под руку, выбрал на траве местечко, помог сесть. Сам встал на колени и еще не успел дотронуться до сапога, как Дым предостерегающе протянул вперед руки:
— Болит, будь она неладна...
Зверев, едва не задевая верхушки деревьев, кружил над ними. Оба стали ему махать, чтоб летел домой. Зверев понял, еще раз низко пронесся над ними и пошел на аэродром.
Смирин между тем попытался стащить сапог, но, увидев, как Дым схватился за ногу, распорол ножом голенище.
Внимательно осмотрел, ощупал ногу, громко вздохнул:
— Переломчик имеется. Не ахти какой, но все же переломчик...
— И надо же подвернуться этой сосне!
Смирин из-под дерева принес санитарную сумку, собрал шину и, накладывая ее, говорил:
— Более ста лет назад французский хирург Дюпюитрен впервые описал вот такой перелом. С тех пор он и называется "дюпюитренов".
_ А может, "дымов" или "дымовский"? — сквозь сжатые зубы процедил командир.— Пусть-ка еще кто-нибудь достанет ногой во-он до того сучка...
Настроение у Дыма явно поднялось, а когда Смирин закончил бинтовать ногу, он даже попробовал встать.
— Я помогу.— Смирин подставил плечо, и так они потихоньку поковыляли в сторону шоссе.
В низинах подо мхом, как мокрая соль, чавкал снег. На первом же еловом выворотне Дым присел отдохнуть. Отдышался, обтер лицо и виновато посмотрел на Смирина. Потом пошли дальше. Дым присаживался все чаще и чаще. И наконец как сел, так и прикипел.
Смирин был готов к этому. Взял командира на спину и понес. Дым то молчал, то постанывал и все просился посидеть, отдохнуть. Кого уж он имел в виду — себя или Смирина? Смирин подбадривал его и шагал, шагал... Так и не заметил, когда лес заткался синевой сумерек.
Вдруг где-то позади эалаяли собаки. Дым свистнул соловьем-разбойником, и два громадных серых волкодава выскочили из леса. За ними показался человек с ружьем. Лесник!
Познакомились, разговорились, и лесник повел их к себе.
— Алена, жарь колбасу,— крикнул лесник, поднимаясь на крыльцо хаты.— У нас сегодня гости...
Зажгли лампу. Хозяйка захлопотала, не зная, где их посадить, чем угощать. На припечке под таганком разгорелись щепки, на сковороде зашипело сало.
Лесник принес из сеней граненую бутыль.
— Садитесь за стол, дорогие товарищи. Подсилкуемся, а потом будем думать, что делать дальше.
Ужин затянулся. Дети спали, на лавке дремала хозяйка, а разговорам все не было конца. Рассказывал Дым:
— Десятого июля сорок первого года мы шестеркой прикрывали группу бомбардировщиков — они бомбили переправы через Буг под самым Брестом. Повредили железнодорожный мост, разнесли в щепки несколько переправ, а мы кружились над ними. Бомбардировщики легли на обратный курс, и мы, известно, следом. Наш ведущий увидел звено немецких истребителей. Держались в стороне, к нам не приближались. Думаем: что такое о немцами? Да долго думать не пришлось. Минут черев пятнадцать на нас из-под солнца свалилась восьмерка "мессершмиттов". Все сплелись в клубок. Я сбил одного "мессера", второго поджег и брал в прицел третьего. Тут-то по плоскости моего самолета и ударили трассы. Что-то затрещало, самолет дал крен, а там и вообще свалился. Я открыл фонарь и выпрыгнул. Прыгал затяжным, чтоб поскорей очутиться на земле. И все равно: только парашют раскрылся, на меня спикировала пара "мессеров". Пушки бьют, пулеметы: решили, гады, расстрелять меня в воздухе. Один раз задело плечо, а тут и земля. В болото упал, между кочками. А фашисты не уходят: палят и палят с пикирования. Осколком меня в бедро достали и, видать, думали, что все, убит. Походили еще на бреющем и улетели. Сколько я лежал в том болоте — не знаю. Наконец слышу шаги. Выхватил пистолет.
— Тут он! — слышу девчоночий голос.
Раздвинулись кусты — девчонка, девушка. Глаза, как плошки. На пистолет ноль внимания, бросилась ко мне:
— Ты же ранен!.. Дед Мирон! Сюда!
— Где немцы? — спрашиваю.
— Там,— махнула рукой.
С ходу скинула блузку, разорвала ее, перевязала раны. Перетащила меня на сухое остожье. А к вечеру забрала в школу — она там, Полина, учительствовала. Всю ночь что-то парила-жарила, готовилась в дорогу. Чуть свет выехали из деревни. Пять дней лесными дорогами тащились — все на восток, на восток. Полина и кормила, и поила меня, как маленького. Где-то под Гомелем уже в лесу встретили полевой госпиталь. Помню, обнял я Полину здоровой рукой, спасибо сказал и еще сказал, что после войны приеду. Она улыбнулась: буду, мол, ждать. И получилось так, что в сорок четвертом воевал я на 1-м Белорусском фронте и попал в ту деревню. Полина, раненая, только пришла из партизанского отряда. Рука у нее была на перевязи. В последнем бою досталось... Положил ее в госпиталь и вернулся в часть. Мы переписывались, а едва кончилась война, я снова поехал к ней. В полк уже вернулся вместе с Полиной...