И по приглашению Роман вслед за хозяином прошёл в дом. На столе тотчас же появились гречневые колоба[69], пельмени и снедь маринованных овощей. Хозяин раскупорил бутылку ханшина, разлил себе и Роману, чокнулись, выпили и закусили. От последующих порций офицер отказался, что понравилось и Ульяне, и – ещё больше, как показалось Федорахину – старшей хозяйке. По просьбе хозяина Роман рассказал о себе, причём о службе в красных решил пока промолчать. Особенно Сизову пришлось по душе, что Федорахины происходили тоже из казаков, хоть и назывались непонятным ему термином беломестные. Слушая Федорахина, хозяин не забывал подливать себе ханьшина. А, изрядно подвыпив, сам излил душу Роману.
– Кто победит?! Ежели мы, все равно мира не будет! Такого понатворили… Жил-был царь. Кому он мешал? Нам, казакам – точно нет! Он там, в Питере, а мы здесь. Оно, конечно, отслужи своё! И живи – не хочу. А теперь… Даже в нашей станице: ты что, думаешь, все в моей дружине да у Семёнова? Нет! Есть такие, что и в красных! Как мы с ними будем вместе жить? Оно, конечно, есть такие, что обманулись, заблудились! Но есть и отпетые! Атаман вроде умный! Но зачем японцев-то привёл! Ведь казаки ещё японскую войну не забыли! При этом есть такие, что с японцем идут воевать в партизаны! Пообещали прощение всем весной девятнадцатого, кто с повинной от партизан придёт, – так в Курунзулае всех, кто пришёл, старики да местные, наплевав на атамана, к расстрелу за измену казачеству приговорили! А сейчас на новые посулы атамана о прощении просто плюют! Кто пойдёт?! Опять: ежели они победят – куда нам деваться? У меня, конечно, в Китае, в Трёхречье, есть изба, но то все равно чужая сторона. А у кого и этого нет…
В конце застолья хозяин, совсем захмелев, попробовал петь песни. Но хозяйка так свирепо рявкнула на мужа, что тот поднялся, обругал её, обвинив в измене казачеству, но всё же отправился спать. «Ну и нравы у этих казачек», – подумал Роман.
Наутро хозяин как ни в чём не бывало встал с рассветом. Узнав, что Федорахин тоже проснулся, позвал его с собой осматривать хозяйство. Всю проделанную Романом работу он похвалил.
– Что ж, буду приступать к пахоте. Утром позову Митрошку. Работает хорошо, но вот беда – пьёт! Всё пропивает, сколько не плати! Как вот их с нами большевики уравнять хотят?
Роман тут же вспомнил своего односельчанина дядю Гордея.
– Пропаганда! Легче всего таких вот работников на свою сторону переманить! – ответил Роман.
– Во-во! Пропаганда! – повторил Фёдор Григорьевич.
– Ничего, Григорьич, не беспокойся. Пока меня в армию не отозвали – я ведь ещё выздоравливающий. За хлеб-соль, за то, что дочь ваша меня выходила, отработаю! – поспешил Федорахин заверить Сизова.
– Да ты что! И думать не смей! Я так мыслю: ежели поработаешь у меня на пашне, я с тобой рассчитаюсь! А вообще поговорю с Самуилом, у него связи в Нерчинске. Подлечись сперва как следует, а уж затем комиссия решит! Партизан пока вроде приструнили на время, а Красную армию японцы подзадержали! Так что отдыхай пока!
И Роман взялся за работу, да так, что всё горело у него в руках. Стосковались крестьянские руки по мирному привычному труду. По труду, от которого по молодости чаще всего хотел убежать… Вскоре в помощь пришёл наконец-то отошедший от запоя Митроха, и втроём, а иногда и вдвоём, так как Сизов часто отлучался по делам дружины, окончили они и пахоту, и сев. Всё проборонили и не заметили, как прошёл месяц. По окончании сева в станице устраивался праздник с игрищами и состязаниями молодёжи. В этот раз праздник выглядел куцым: в основном выступали подростки да казаки старшего возраста, дружинники. И еще те, кому посчастливилось приехать домой в отпуск. Вся молодёжь была мобилизована: кто у Семёнова, кто у партизан, а кое-кто уже и упокоился на местном кладбище.
Хоть и не было пышного веселья, но для Романа праздник все равно был напоминанием о родном крае. Там тоже устраивались праздники по окончании тех или иных работ. Конечно же, самыми зрелищными в программе празднеств были спортивные состязания среди молодёжи, в которых принимали участия и более зрелые селяне, в ком еще не выветрился дух молодости, лихости и бесшабашности. Так и здесь, в станице Больше-Зерентуйской, несмотря на то что большинство молодых казаков было на службе, традиции решили не нарушать. И состязания состоялись. Соревновались в скачках, в джигитовке, в фехтовании, в борьбе и в поднятии гирь. При стечении зрителей, среди которых, кроме стариков в жюри, были женщины, дети и дружинники, приехавшие домой, чтобы, пока нет боёв с партизанами, поправить хозяйство да засеять свои пашни. Роман с восхищением смотрел, как казаки, казачки и малолетки – готовившиеся к призыву подростки и даже казачата – легко взлетали на своих коней! И проделывали такие номера, что в кавалерийском полку, где в германскую войну служил Федорахин, позавидовал бы самый лучший наездник. Они на скаку выхватывали, бросали и ловили шашки, совали их в ножны, делали «солнце», легко прокручивались под животом лошади на полном скаку, нагнувшись и изловчившись, подбирали с земли брошенную фуражку…