Но говорить о нем все-таки не переставали. Старухи по лицу Яна замечали неладное. Ядвиги Домунтувны на свадьбе нет, Янек смотрит так, как будто бы вчера отца с матерью похоронил… Видно, они поссорились и, может быть, поссорились навсегда. С другой стороны, зачем им ссориться? Кажется, между ними и так ничего не было. О сватовстве никто ничего не слыхал, — говорили, что давно когда-то был какой-то разговор между его дядей и дедом Ядвиги. Может быть, Ян, поэтому ходит такой хмурый, а может быть, меланхолия у них в роду? Покойный его отец был человек неразговорчивый, ворчун; дядя впал в хандру с молодых лет; оба они всегда брались не за свое дело, — вот от этого Юрий пропал ни за грош, да и Анзельм провел жизнь не по-человечески. Может быть, и Ян уродился в отца и дядю?
Прежде бывало он всегда смеялся, был и весельчак, и на дело мастак, и все заливался соловьем, лучше его никто у нас не пел. Да, верно говорят: до поры кувшин по воду ходит. У всякого такая минута настает, когда нрав его сказывается. А уж это известно: яблоко от яблони недалеко падает. Видно, он будет такой же задумчивый и угрюмый, какими были его дядя и отец.
Однако настала минута, когда Ян, заглянув ненароком в проход между закромами, вдруг засиял. Глаза у него блеснули, и, с трудом пробравшись между лавкой и стеной, он очутился около Юстины.
— А вы спрашиваете меня, отчего я такой печальный? — тихо сказал он Юстине. — Вам, только одной вам я признаюсь: на меня порой находят такие сомнения, что я хожу ни жив, ни мертв и предпочел бы лежать на дне Немана, чем жить с этими сомнениями.
Юстина слушала его, низко опустив голову. Она чувствовала на себе его горячий страстный взгляд.
— Какая чудесная ветка рябины у вас в волосах… и платье то же самое, в каком вы на могилу ездили… — еще тише прошептал Ян и замолчал на минуту. — Если б вы дали мне эту ветку… мне кажется, я был бы совершенно счастлив!
Юстина быстрым движением отколола от белого корсажа другую пунцовую гроздь и, протягивая ее Яну, подняла голову. Оба вспыхнули и чуть не задрожали от волнения. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Наконец, радостно тряхнув волосами, он воткнул ветку рябины в петлицу своего кафтана.
Вдруг у входа поднялась какая-то суматоха: все расступились, кого-то оживленно приветствуя. Музыка смолкла; Казимир Ясмонт скользящими шагами бросился к воротам, за ним поспешили Домунты и несколько девушек. В танцовальную залу вошла Домунтувна. Несомненно, то была она, но совершенно преображенная. Все, кто видел прежде, как она, растрепанная, гнала босиком хромую лошадь, теперь с трудом ее узнавали. Платье на ней было малиновое, с огромным турнюром, сплошь покрытое пышными оборками. То была вершина великолепия, созданная руками портного из ближайшего местечка. Там же, по всей вероятности, она приобрела и гирлянду из золотых листьев, вырезанных из позолоченной бумаги, которыми были убраны ее высоко взбитые волосы, блестевшие от помады. Белые перчатки обтягивали ее большие руки, в которых она держала пестрый бумажный веер, а вся ее рослая, осанистая фигура сверкала поддельным золотом и серебром, множеством колец, серег, заколок и браслетов. Она шла смело, но ее раскрасневшееся лицо было мрачно. Дедушку, одетого в белоснежный кафтан, остановили у входа Витольд и другие знакомые и, окружив, повели с ним разговор, а Ядвига, едва пройдя несколько шагов, заметила пару: девушку и мужчину. Выйдя из полутемного прохода между закромами, они близко стояли друг подле друга; ветка рябины красовалась на голове панны и в петлице кафтана — у мужчины. Ядвигу словно кулаком в грудь ударили. Она сжала губы, а ее голубые глаза под соболиными бровями заметали гневные молнии.
У входа раздался веселый смех. Дедушка упорно принимал Витольда Корчинского за отца его Бенедикта, а о деде его Станиславе говорил, как о ныне здравствующем владельце Корчина. О том, что прадеда Доминика уже нет в живых, он помнил и, сияя радостью, разгладившей его лысый, лоб, рассказывал, поднимая кверху высохший палец:
— Хороший был пан Доминик… о! Я помню… когда мы вместе в тридцать первом году…