— Поедем. — Только одни… вдвоем… моя дорогая пани, золото мое! В моем челноке, в котором мы ездили на могилу.
— Хорошо!
Челнок стоял у берега усадьбы Анзельма, скрытый в густой осоке, и только один Ян мог отыскать его. Они побежали к усадьбе, для скорости перескочив через плетень почти в том же месте, где так часто через него перескакивали Эльжуся и Антолька, и уже через несколько минут очутились под липами.
В одном месте ветви лип наклонялись так низко, что Юстине пришлось нагнуться. Ян тоже нагнулся, схватил руку Юстины, которой она от росы подобрала свое белое платье, и прижал к своим губам. Молодая пара побежала к берегу, а наверху, под липами сидела другая пара и вела тихую задушевную беседу. То были Анзельм и Марта.
Каким, образом и где среди шумной толпы встретились они в другой раз? Это старьте воспоминания невольно сталкивали их друг с другом. Они давно уже оставили толпу и очутились здесь, в усадьбе Анзельма. Марта долго и с любопытством осматривала дом, пчельник, сад, — одно хвалила, другое осуждала и делилась со старым другом своим опытом. Когда стемнело, они уселись под липами, на траве, вместе с желтым Муциком, и им казалось, что они уже все порассказали друг другу, что можно было рассказать. Но вот на бледных губах Анзельма появилась улыбка, и старик медленно спросил:
— Помните, панна Марта, как я в первый раз увидел вас в Корчине, — разинул рот, да и стою, так что все засмеялись.
Она тихо засмеялась.
— Как мне не помнить! А отчего вы так смутились?
— Прекрасной фигурой и огненным взором вашим был изумлен и ослеплен…
— Да, да, было это когда-то! — качая головой, прошептала старая панна.
— Да, да, было! — подтвердил Анзельм.
Потом заговорила Марта:
— А помните, пан Анзельм, сколько гостей тогда съезжалось в Корчин, какие они планы составляли, какие ссоры заводили, какие надежды были у них?
— Как покойный пан Андрей всем верховодил, а наш Юрий с опасностью для своей жизни помогал ему.
— Да, да, было! Вечное горе! — шепнула Марта.
— Упокой их, боже, в селениях праведных! — проговорил Анзельм и приподнял свою баранью шапку.
Прошло несколько минут.
— А помните, пан Анзельм, как я вам сделала кармазиновую шапочку и обшила ее серым барашком?
— А вы помните, чьи ручки на том песчаном холме надели мне на шею святой образок?
— Да, да, было это когда-то… — повторила она.
— Да, да… и все это далеко от нас отнесли ветры буйные. Вдруг они оба умолкли и, встрепенувшись, стали смотреть и слушать. Перед истомленным взором этих людей, вспомнивших чуть не на краю могилы единственную счастливую минуту в своем прошлом, мир потонул в море поэзии, перешедшей в звуки и краски. Луна уже высоко поднялась на небе и казалась меньше и бледнее. Мягкий свет ее заливал высокую гору, бор на противоположном берегу и зеркальную поверхность реки, по которой пробегала мелкая рябь. Под воздушным бледно-золотым фонарем луны стояла, как бы погрузившись в воду, колеблющаяся колонна света, обращенная основанием к поверхности реки и упиравшаяся в дно золотым шаром. В неверных, трепещущих пятнах света, вниз по течению реки тихо скользила вереница лодок и челнов; разбивая зеркальную гладь, они высекали в ней золотые, мгновенно гаснущие искры. А из челнов и лодок, — то протяжно, то весело, — поднимался могучий хор голосов, бросая в небо, в глубь леса и воду звуки старинных, забытых миром песен, дремавших в далеком прошлом и, казалось, снова воскресших. Словно где-то настежь распахнулась сокровищница песен, и из нее хлынули в эту тихую заводь, отгороженную от мира высокой стеной, и на эту широкую, медлительную реку все вздохи, все горести и печали минувших лет и поколений. Сначала раздалась заунывная песенка о бедном солдате, который шел лесом, скрываясь и частенько голодая. Потом сюда слетел дух Шопена. Откуда, какими путями, на крыльях какой любви и каких воспоминаний? Загадка. Только вдруг облаченные в прекрасную его мелодию поплыли слова:
Словно слезы, листья дерево роняет, Пташка над могилой песню запевает: «Счастья мать не знала, с горем век дружила… Жизнь полегче стала — деток схоронила…»И девушка, заливаясь слезами, жаловалась на кургане, возле родника:
Как же мне бровей не хмурить, Коль мой край журится? Головы как не понурить, Если мать в землице?А после плачущей девушки запел тоскующий изгнанник:
Ты лети, мотылек, в страны дальние, Ты лети, мотылек, в край родимый… Отнеси мои вздохи любимой, Отнеси ты улыбку любимой…Стройная, как тополь, Осиповичувна, стоя посреди лодки, вся залитая лунным светом, запела:
Воины верхом скакали, В бой кровавый Яся звали. На коня садись, любимый! С кем останусь я, родимый?