— А может быть, и на свадьбе у твоих детей потанцовать придется!.. Вечный смех! Вечный смех!
Бенедикт крепко поцеловал ее в лоб.
— Успокойся, — сказал он, — садись и говори мне все, что знаешь о Богатыровичах вообще и о нареченном Юстины в особенности. Я ее опекун, и хотя она девушка совершеннолетняя, энергичная и неглупая, своего позволения на ветер мне бросать не годится. Витольду я не очень доверяю, — он на все смотрит сквозь розовые очки. Ты же, я знаю, интересуешься этими людьми, недавно у них на свадьбе была, все видела, слышала, говори, рассказывай.
Совершенно удовлетворенная и успокоенная, Марта села на стул и начала рассказывать. Она говорила долго, обстоятельно, до тех пор, пока в столовой не послышались торопливые шаги и в дверях кабинета не показался пан Ожельский. Старичок предстал в халате, подпоясанном шнурком, со смычком в руках. Его обыкновенно румяное, добродушное лицо теперь было гневно и взволновано.
— Пан Бенедикт! — закричал он с порога, — надеюсь, что вы не дадите согласия на эту глупость! Вы опекун Юстины, и я вовсе не думал, чтоб она в вашем доме могла так себя скомпрометировать.
Он гордо выпрямился и поднял смычок кверху.
— Юстина ничем себя не скомпрометировала, — ответил пан Бенедикт. — Девушка она совершеннолетняя, воля у ней своя, за кого хочет выйти замуж — выйдет…
— Выйдет! А пану Ружицу, пану в полном смысле этого слова, отказала! А я-то, я-то, что буду делать? И мне за ней идти в мужичью хату? Я, пан Бенедикт, к этому не привык, там, я думаю, и фортепиано негде поставить, там меня… с голоду уморят!..
Глаза пана Ожельского наполнились слезами, раздраженный голос мало-помалу принимал жалобный тон. Пан Бенедикт положил ему руки на плечо и с полупрезрительной улыбкой проговорил:
— Будьте спокойны; вы как жили в Корчине, так и останетесь. Конечно, там вы бы не ужились. Я с величайшим удовольствием предлагаю свой дом в ваше распоряжение. Наконец, у меня остаются ваши деньги, которые я буду Юстине выплачивать по частям.
Ожельский, видимо, начал приходить в себя.
— Но ведь все-таки вы согласитесь, что это неравный брак.
— Любезный пан Ожельский, — ответил Бенедикт, — припомните свою молодость. Может быть, Юстина будет счастливее в этом неравном браке, чем моя двоюродная сестра была в союзе с вами.
Ожельский смутился. Какое-то воспоминание заставило его неприятно вздрогнуть.
— Сердце, пан Бенедикт, — начал он, — сердце — не слуга. Если с моей стороны и были какие-нибудь… отступления, то всему этому виной сердце!
— Ну, — перебил пан Бенедикт, — оставим прошлое в покое, а за будущее вы не тревожьтесь. Ступайте наверх, играйте свои сонаты и серенады, а Марта вам сейчас пришлет завтракать.
Ожельский подумал с минуту и посмотрел на смычок.
— Когда так, то пусть Юстина… хотя все-таки не годится благородной девушке выходить замуж за какого-то мужика, не годится!
Он покачал головой и вышел из комнаты.
Бенедикт долго еще разговаривал с Мартой и Витольдом, который, проводив пани Кирло и ее армию домой, поспешил к отцу.
— Ну, довольно, — сказал, наконец, пан Корчинский. — Панна Марта, мы сегодня будем обедать попозже. Витольд, позови сюда Юстину.
Юстина пришла встревоженная и обеспокоенная. Она очень боялась ссоры с дядей.
— Пойдем, — сказал ей пан Бенедикт, надевая соломенную шляпу.
Юстина поняла, куда он хочет ее вести, и с радостным криком бросилась к нему на шею.
Они пошли по тропинке, вьющейся белой лентой по выцветшему полю. Небо было покрыто облаками; стаи ласточек летели в теплые южные стороны. В воздухе чувствовалась холодная, грустная тишь наступившей осени.
Когда Бенедикт и Юстина вошли во двор Анзельма и Яна, желтый Муцик выбежал из-за угла с неистовым лаем, но, увидав Юстину, смирился, завилял хвостом и стал радостно подпрыгивать.
Потом увидал их высокий русоволосый парень, что косил траву в глубине сада. Увидал он их — и в глазах его выразилась страшная тревога, а румяные щеки сразу побледнели. Но это продолжалось недолго. Он понял, что значит появление Юстины вместе с дядей, несколькими прыжками очутился возле пана Бенедикта, упал перед ним на колени и прижал к губам его руку.
Пан Бенедикт, однако, смотрел не на него, а на Анзельма, который, стоя под навесом резного крылечка, медленно снимал с головы свою высокую баранью шапку.
Глаза этих людей, наконец, встретились. Долго молчали они. Наконец пан Корчинский положил руку на голову стоявшего на коленях Яна и спросил:
— Сын Юрия?
Анзельм выпрямился и обнажил голову. Все его лицо с сетью мелких морщин, словно сразу осветилось каким-то ярким светом. Он указал рукой на занеманский бор и, слегка заикаясь, ответил: