— Твое требование я постараюсь исполнить с величайшею аккуратностью… Если тебя не затруднит, назначь, пожалуйста, сроки платежей…
Последнее очень мало ее интересовало, но форма обращения мужа напомнила ей старые времена, прежнего Бенедикта, и она с отуманенными глазами, страстным движением протянула ему обе руки.
Если б он обнял ее, осыпал бы поцелуями и потом, оставив скучные занятия, просиживал с нею вечера в обновленной келье, читая с нею разные романы и путешествия и в промежутках между чтением любовно заглядывая в ее глаза, — кто знает, какие перемены могли бы произойти в их жизни? Кто знает, не улеглись ли бы ее вечные порывы к чему-то смутному и неясному?.. Но он с прежнею холодною любезностью наклонился и слегка прикоснулся пальцами к протянутой ему руке. Эмилия с необычайною для нее быстротой отвернулась и вышла из комнаты.
Тогда плечистый и сильный мужчина засмеялся сухим нервным смехом. Долго он не мог справиться с этим смехом, наконец, грузно опустился на диван и закрыл глаза руками.
С этой поры пани Эмилия почти перестала посещать садовую беседку. На деньги, получаемые от мужа с математической точностью, она оклеила свой будуар голубыми обоями, обила туалет кисеею, загромоздила этажерки новыми книжками и разными безделушками. Тересу она поместила около спальни, чтобы постоянно иметь под рукою лектрису, наперсницу и сиделку. Так она и жила, переходя с постели на кушетку и с кушетки на постель, тихая и ласковая, не причинявшая никому ни тени беспокойства, по целым неделям не видавшая никого из домашних и не знавшая, что делается за пределами ее владений. О своих двух любимых комнатах она говорила: «Это весь мой мир!»
А миром Бенедикта был Корчин, — восемьсот десятин удобной и неудобной земли. Это пространство заслоняло перед ним весь земной шар, со всем, что живет на нем и жило когда-то. Бенедикт каждый год засевал двести десятин зерном и кормовыми травами, на песчаных местах сажал картофель, поддерживал надворные постройки и грызся с соседями за всякую стравленную пядь посева, за всякую сломанную ветку дерева.
Из нескольких тысяч дохода, — плодов почти непосильного труда, — он платил проценты в банк, проценты сестре за приданое и в последнее время — жене. Нужно было платить за сына и за дочь, учившуюся в варшавском пансионе, выдавать Марте на хозяйство. Остальные крохи шли на охоту с легавою собакой и на выписку газеты, за которою пан Корчинский чаще всего засыпал. Газета говорила о громких делах, которые ему все более и более становились чуждыми и непонятными.
Все свои силы он отдавал этому станку, на котором столько лет уже и с таким трудом ткал собственную жизнь и будущность своих детей. Нити ткани то и дело рвались и ускользали, он ловил их, связывал и дрожал от страха, что когда-нибудь они порвутся совсем. Пугало его еще многое другое. Иногда казалось, что он разучился говорить, — так стал он молчалив. А когда, бывало, разговорится, то все какими-то недомолвками. Появилась у него привычка иные слова или собственные имена заменять ничего не значащим выражением: «Это… то… того…». Это не была поговорка, да и не всегда он ее употреблял, но когда, слегка запинаясь, он начинал свое «это… то..», слушатели замечали, как в его карих невеселых глазах загорался умный, лукавый огонек…
Глава четвертая
Постоянные хлопоты и занятия пана Бенедикта, с одной стороны, и слабое здоровье пани Эмилии — с другой, не позволяли им поддерживать широкие знакомства. Он боялся издержек, она — всякого движения и шума. Несмотря на это, порвать все связи с соседями было невозможно, и раз в год, в именины хозяйки, в конце июля, в Корчин съезжалось много гостей. Это был такой давний обычай, что отменить его не представлялось никакой возможности без нарушения самых элементарных правил приличия и без риска заслужить всеобщее недовольство.
Общество уже собиралось вставать из-за стола, уставленного старинным фарфором, хрусталем и серебром — остатками прежнего великолепия. Ничего нового не было, но все, что уцелело, хранилось с величайшей аккуратностью и бдительностью.
Хозяйка дома подала знак вставать. С главного места медленно поднялась вдова Андрея Корчинского — женщина, несмотря на свои лета, еще изумительно красивая. Сыну ее было уже тридцать лет, а она могла бы еще покорять сердца, но, как говорили во всей округе, малейшее кокетство было ей всегда совершенно чуждо. Вот уже двадцать три года, с той страшной минуты, когда ей принесли весть о смерти мужа, она носила траурное платье, всецело отдавшись воспитанию единственного сына и обдавая холодом всякого, кто осмеливался намекнуть ей о вторичном замужестве. Какой-то особый отпечаток чистоты и самоотвержения чувствовался во всей ее высокой красивой фигуре, живописно задрапированной тяжелыми складками черного платья. Черные кружева и гладкие пряди волос траурною каймой обрамляли ее бледное выразительное правильное лицо с едва заметными морщинками около больших грустных глаз и холодных надменных губ. На ее вдовьем платье не было видно ни малейшего украшения; веселая улыбка была редкою гостьей на ее задумчивом лице. Когда она шла или разговаривала с кем-нибудь, то высоко поднимала голову, а ресницы опускала вниз, что придавало ей вид и скромный и высокомерный. Как велика была почтительность к ней всего семейства, свидетельствовала та тревожная поспешность, с которой хозяин дома, едва она поднялась, предложил ей руку.