Ян и Цецилия прошли через всю пущу, видели многие озера и луга, заходили к рыбакам, к сокольникам и к боярам, заходили к свинятникам и к буйволятникам, но нигде им не понравилось так, как здесь, на берегу Немана, на том самом месте, где теперь стоит этот памятник… Видно, сообразили, что тут погоня едва ли может настигнуть их, что тут им легче всего будет жить под божьим призором. Может быть, так уж было заранее им предназначено поселиться на этом клочке земли и начать убогий, хотя и долговечный род…
Медленный тихий голос рассказчика на горе словно соперничал своей монотонностью с однообразным журчанием ручейка внизу. По временам Анзельм останавливался и искал в памяти выражение или слово, которое не употреблял в обычной жизни, но не хотел выкинуть из старого сказания. Теперь, с видимым напряжением мысли, он сплетал в голове нить повествования, боясь сбиться или пропустить какое-нибудь событие.
— В то время, — заговорил он, — на этом месте не было ни одного вершка вспаханной земли, не было следов людского жилища. И с той и с этой стороны реки, направо и налево, была только одна сплошная пуща. Ян и Цецилия облюбовали себе то место, где теперь стоит памятник, а тогда стоял старый дуб — такой старый, что в его дупле можно было целого буйвола спрятать, — вот под этим-то дубом они первым делом построили себе хату, такую же нуму без печи и трубы, чадную, бедную и убогую. Построить лучшую они и не могли сначала.
Короче сказать, он рубил деревья, обтесывал бревна и сколачивал их вместе, а она собирала орехи и дикие яблоки, готовила рыбу, доила буйволицу, которую скоро приручила к себе, чинила одежду, а когда приходил вечер и Ян ложился йод дубом с натянутым луком наготове, чтобы во всякую минуту оборониться от дикого зверя, — Цецилия садилась у его изголовья, играла на лютне и пела. Верно, из высокого дома была, потому что пела и играла, как ангел, а ручки у нее были белее снега. Да не надолго этого хватило: в трудах да невзгодах постоянных, в постоянном страхе Цецилия скоро загорела, окрепла, стала похожа на буланую лань, которой труды и одинокая жизнь нипочем. Как у прародительницы рода человеческого, волосы у нее были золотистые и такие длинные, что она могла закутаться в них с головы до ног и окутать свою лютню. Когда, поздним вечером, она пела над утомленным мужем, он сквозь сон гладил ее по волосам, а на восходе солнца вставал веселый и бодрый, ибо ее любовь утешала его сердце и подкрепляла его силы.
Однако, несмотря на любовь и согласие, им по временам приходилось так трудно, что другим людям и не понять этого. Все вокруг было не так, как теперь, — дичь страшная, глушь… По лесу ходили стада зубров, туров, медведей, волков; в ветвях деревьев сидели настороже хищные ястреба и кречеты; кривоносые орлы широко раскидывали свои крылья. По ночам стонали совы, а на деревах сидели рыси, и глаза их светились словно огоньки. По временам вороны и галки черной тучей закрывали все небо, а дикие лошади оглашали лесную глушь своим пронзительным ржанием. Близ реки и во всех сырых местах водилось видимо-невидимо жаб, ужей, лягушек. И река была не такая, как теперь, а гораздо глубже и быстрее, и воды ее, разливаясь, покуда глаз хватал, бились в берега и пробивали себе новые рукава, — вот и овраг этот прорыли.