Лоос, казалось, разволновался. Ему надо на минутку забежать к себе в комнату, сказал он. Только когда он отошел, я заметил, что свой легкий пуловер с короткими рукавами он надел задом наперед: V-образный вырез был сзади, ближе к правому плечу, а черная траурная пуговица оказалась на уровне ключицы. Это зрелище не позабавило меня, а скорее раздосадовало. Лоос отсутствовал добрых десять минут, а когда вернулся, выглядел каким-то изменившимся. Ему вдруг захотелось побриться, и сейчас ему лучше, объяснил он. Пуловер теперь был надет правильно, но без траурной пуговицы.
— Я назвал свое приключение чудесным, да таким оно и было, — сказал Лоос, — однако оно не только возвысило меня, но в то же время и согнуло.
— Извините, пожалуйста, — перебил я, — но вы еще не все рассказали, что было дальше?
— А дальше ничего не было. Видимо, я сбежал. Когда я очнулся, то ехал в почтовом автобусе на Монтаньолу, но не мог вспомнить, как добрался до остановки. Люди суеверные сказали бы, что незнакомка заколдовала меня. Так ведь?
— Боже мой, господин Лоос, что значит «заколдовала»? Она заворожила вас, вы что, не поняли, она буквально навязалась вам, вцепилась в вас, а вы, вместо того чтобы ответить благодарностью, от нее убежали. Это уму непостижимо.
— Да, это трудно постичь, господин Кларин, в особенности натурам импульсивным. С другой стороны, это легко понять и, в сущности, легко объяснить. С тех пор как судьба отняла у меня жену, я принадлежу к низшей касте — касте неприкасаемых. В настоящий момент мне не вполне ясно, кому я доверился. Я вас едва знаю, вы молоды и вы — другой. Ваше независимое поведение с женщинами не способствует нашему взаимопониманию. И все равно скажу не таясь: я — инвалид!
Лоос действительно произнес это довольно громко. Посетители за соседним столиком умолкли. Я видел, что руки Лооса, в которых не было ничего грубого и хищного, напротив, их изящество странно контрастировало с его тяжеловесностью, — что его руки слегка дрожат. Дождавшись, когда две пары за соседним столом возобновят разговор, я сказал Лоосу, что слово «инвалид» кажется мне слишком сильным, ведь тут мы имеем дело скорее с небольшим спазмом. Очевидно, после смерти жены он так безжалостно изгнал из своей жизни эротику, что теперь, если она все же как-то его задевает, он чувствует себя в опасности и у него начинаются спазмы. Это естественно. Но весьма прискорбно. Инвалидностью это станет лишь в том случае, если он из ложно понятой верности решит соблюдать этот зарок вечно. Не думает же он, что поступит в соответствии с желаниями усопшей, если, так сказать, погибнет как мужчина и до самой смерти будет вести монашескую жизнь?
Бывают душевные переживания, сказал Лоос, которыми нельзя управлять, существует внутренний тормоз, который не зависит от воли человека и не повинуется нашему приказу. И когда я советую ему преодолеть этот барьер, мой совет конечно же продиктован лучшими побуждениями, но абсолютно бесполезен. Кое-что в нем откликается на зов эротики, он вообще чувственный человек, а кое-что саботирует, как только он приближается к огню. По ошибке я истолковал это второе «кое-что» как ложно понятую верность, однако о верности, даже неправильно понятой, речь не идет, ибо верность — это акт воли, из-за чего она и воспринимается как моральная заслуга, он же, Лоос, совершенно не желает, чтобы этот пресловутый барьер существовал, и обратил на него внимание лишь потому, что последние полгода хоть и редко, но поглядывал в ту сторону.
— У меня есть друг, — сказал я, — который счастлив в браке, все у него идет как нельзя лучше, в том числе и в постели. И тем не менее он постоянно заводит интрижки с другими женщинами. Его желание, объясняет он, не сосредоточено на одной-единственной женщине. Короче говоря, он не слишком щепетилен в вопросах верности и к собственным прегрешениям относится весьма снисходительно. По крайней мере, так он утверждает, однако недавно он пришел ко мне вечером в легком подпитии, совершенно несчастный, и сказал, что безуспешно ломает голову над одной проблемой. Он хотел бы узнать мое мнение, но просит сохранить этот разговор в тайне. Его вопрос звучал так: почему, даже при сильном желании, его член не твердеет по-настоящему нигде, кроме семейного алькова?