Я ни секунды не сомневался, что Лоос проник в суть дела и что его реконструкция событий верна. Я его ненавидел. Ненавидел за то, что он вынудил меня взглянуть в лицо правде и признать: увы, в том, что касалось побуждений Тассо, я был слеп, как крот. Я испытывал также нечто похожее на ревность, словно Лоос присвоил моего лучшего друга, отбил у меня после его смерти.
— Ты хмуришься, и ты прав, — сказал Лоос. — Я могу ошибаться. Не говори ничего Магдалене о моей теории, потому что если эта версия ее убедит, то со временем она столкнется с двойной трудностью. Оглядываясь назад, она должна будет осознать, что столь жгучая и с таким трудом изжитая ею обида была напрасной. Вдобавок она ощутит стыд и вину перед мертвым Тассо. Ибо ей не удалось, вопреки шокирующей видимости, взять его под защиту. А как она поживает сегодня?
— Она поживает хорошо, нашла себе нового спутника жизни и недавно стала матерью.
— А как поживает другая женщина?
— Какая другая женщина?
— Та, у которой проблемы с нервами, с которой ты однажды здесь ужинал.
— A-а, та, — сказал я. — Понятия не имею. Мы потеряли друг друга из виду, когда расстались. А почему ты о ней вспомнил?
— Так, ненароком, — ответил Лоос. — Если я не ошибаюсь, она — единственная женщина, помимо Магдалены, которая сыграла в твоей жизни известную роль. Ведь ни о какой другой ты не рассказывал.
— Я рассказал о ней только потому, что мы встречались именно в этом месте. Только потому я о ней и вспомнил. Но это не означает, что для меня она была совсем безразлична. Вообще, я полагаю, что ты — не тот мужчина, который интересуется любовными историями и приключениями.
— Можно узнать, что привело тебя к такому убеждению?
— И ты еще спрашиваешь, ты, пылкий защитник так называемой большой любви!
— Томас, — сказал он, — любви не нужно, чтобы за нее сражались, так же, как это не нужно солнцу. То, что мне досталось без всякой моей заслуги, иногда вызывало во мне жалость к тем, кто в отсутствие солнца тянется к электрообогревателю. А теперь, когда небо мое затянуто тучами, мне и самому нужен такой прибор, только я не умею с ним обращаться. Но испытываю к нему большой интерес. Все, чего я не знаю, а следовательно, не умею, разжигает мое любопытство. Этот разговор возбудил тебя? Используй прилив энергии, расскажи простаку-недотепе о твоих приключениях.
Я взглянул на часы и сказал:
— Ты говоришь во множественном числе, однако времени, боюсь, хватит только на одно.
— Что ж, придется тебе пойти на самоограничение. Кому выбирать, тому и голову ломать.
— Ладно, — сказал я. — Устроит тебя, если я буду пользоваться выражением «комок нервов», которое уже употребил однажды?
— Как тебе угодно. Главное, чтобы я при этом чему-то научился.
— Не знаю, чему этот случай может тебя научить.
— Я же только что сказал: пользоваться электрообогревателем.
— Хорошо, — сказал я. — Начнем с самого начала. Оно, правда, будет не таким интересным, как твоя история про собак, однако все же занимательным, как начало любой истории. Нет ничего более волнующего, возбуждающего, чем прикоснуться к незнакомой женщине! Взглядами, словами ли — а под конец, если вспыхнет искра, горячими руками и так далее. К этой искре я жадно стремлюсь, но ее хватает только на начальную фазу, а потом озорное потрескивание переходит в тягучий скрежет. Знаю, знаю, у тебя сложился другой образ, потому что у тебя был другой опыт. Я еще не забыл нарисованную тобой лестницу. Итак, я живу на окраине Берна, рядом с торговым центром, к которому примыкает небольшой парк с детской площадкой. Там есть и скамейки, и плещущий фонтан. Однажды вечером — я ходил за покупками — возле этого фонтана я увидел мужчину, который, по-идиотски ухмыляясь, полоскал в воде какой-то предмет. Я сел на скамейку и с удивлением смотрел на него. Он ухмылялся и продолжал свое занятие. Подошла женщина, села на другой конец скамейки и тоже стала на него смотреть. Мужчина заметил наш интерес к нему и, похоже, обрадовался. Под конец он вынул этот предмет из воды и еще несколько минут полоскал его под струей фонтана. Теперь я разглядел, что это была вставная челюсть. Мужчина посмотрел на нас, разинул рот, вставил челюсть и, все еще ухмыляясь, удалился. Мы с незнакомкой поглядели друг на друга. Она улыбнулась, я расхохотался. У нее было миловидное, даже красивое лицо и темные, почти черные, коротко стриженные волосы, которые подчеркивали ее бледность. Вообще-то мне больше нравятся белокурые женщины спортивного типа, с которыми я мог бы играть в теннис. Тем не менее я принялся болтать с ней — по-другому я не умею. Она говорила мало, однако язык ее тела не возвещал о неприступности. Я произнес несколько дежурных фраз о том, какие причудливые формы иногда принимает саморазоблачение — ведь именно это мы с ней только что видели. Она как будто нашла меня забавным и оттаяла до такой степени, что я осмелился прямо спросить, не выпьет ли она со мной по случаю первого апреля рюмочку аперитива. Она спросила, не является ли мое предложение первоапрельской шуткой. Нет, возразил я, это совершенно серьезно. Она улыбнулась, взглянула на часы и задумалась. Потом сказала, как будто обращаясь к самой себе: «В сущности, почему бы и нет?» Эти слова она повторила еще раз, когда после кампари я спросил, нельзя ли нам увидеться снова. Однако на следующий вопрос — не могу ли я умыкнуть ее в одно из ближайших кафе — она ответила отрицательно и назначила свое место встречи: детская площадка, через неделю, в это же время. Легко и непринужденно она взяла на себя роль, которую в подобных случаях привык играть я: роль человека, отвечающего на вопрос, где и когда. Это немного разозлило меня, но главным образом возбудило, и за дни ожидания я часто представлял себе момент, когда у дамы ослабнут колени. Кстати, за аперитивом я ничего о ней не узнал, не узнал даже имени, что лишь усилило для меня ее привлекательность. И третье, что привлекло меня: я предпочитаю зрелых женщин, а она такой и была. Ей около сорока, прикинул я, возраст, к которому женщины, по моему опыту, созревают для наслаждения.