Верка даже к жене Петькиной Наталье, своей закадычной подруге, бегала узнать, как все было на самом деле. Хотела на пути сгонять, нацедить немного полезной отравы, но цистерну ту после разбирательства уже куда-то угнали. Порадовалась Верка за подругу, только засела крепко в ее голове идея освободиться от мужа-алкаша, достал он ее своим забубённым пьянством.
Однако вдове Петьки свобода не долго раем казалась. Полгода дышала женщина полной грудью, прибарахлилась, купила себе новую китайскую куртку на рынке в Самаре, волосы пергидролем обесцветила, египетские стрелки на глаза навела. Очень эффектная женщина получилась, когда синяки сошли! И быстро нашла себе нового сожителя.
Недели две у молодоженов шло все тихо-мирно, а потом завертелось все по-старому. Сожитель ничуть не лучше погибшего мужа попался. Тоже пил как насос, бил смертным боем жену, работу бросил. Каждый вечер простоволосая Наталья с воем выбегала из барака на улицу и кричала однообразно: «Люди добрые, спасайте, убивают!» И опять заплыла бабонька сизыми синяками и распухла от слез. Только теперь не было уже той цистерны на путях. К сожалению.
Глядя на такую свистопляску, взнетерпелось Верке от мужа своего освободиться. Тем более, что азербайджанец Расул из автомастерской убедительно нашептывал ей, что на ее барачной жилплощади он устроит ей заграничную жизнь, и уже даже подарил ей залог их будущего семейного благополучия – фотообои, изображающие южное море, мокрые валуны, пену и ультрамариновое небо в бархатных облаках. И обещал детей ее холить, как родных. Тем более, что Маринка совсем взрослая, уже невеста, скоро ее можно замуж – и с рук долой, пусть муж кормит. Вон у цыганок в ее возрасте уже по трое детей…
Вызнав у Ленки, что Маринка из жалости подкармливает отчима, мать устроила ей «вырванные годы».
– Я тебя из дома выгоню! – кричала она в полный голос. – Будешь подолом на вокзале в Самаре мести! Хватит, терпела я, да, видно, терпению моему конец пришел!
Маринка сглотнула обидные слезы и пулей выскочила из дома. Погладила мимоходом старенькую Вильму возле крыльца, зашла в дровяной сарай. Бокастая Танька дернулась было в грязи, повела пятачком, приветствуя хозяйку, но лень было хавронье вылезать из теплой жижи. Девушка бросила кроликам пучок травы, потрепала за уши. Потом оглянулась боязливо на крыльцо барака – и мышкой выскользнула за ворота.
Дурочка Таня приветливо загудела навстречу подруге.
– Мариночка! – ласково отозвалась Лидия Ивановна на стук входной двери. – Заходи, будем чай смородиновый пить!
Заметила в глазах слезы, но тактично промолчала.
– А может, мне в город уехать? – спросила оттаявшая за чаем Маринка. – Поступлю в ПТУ, там стипендия…
– Может быть, – согласилась тихо Лидия Ивановна. – Если уж совсем невмоготу…
Таня услышала их разговор и забеспокоилась.
– Не-и нады! – выдавила она, с трудом проталкивая звуки сквозь непослушные губы. Маринка ласково коснулась ее руки: мол, не бойся, не уеду. Так только, пугаю…
Таня смотрела синими, как горные озера, тревожно распахнутыми глазами то на мать, то на подругу.
Даже злючка Верка, снедаемая застарелой ненавистью к соседке, не могла не признать, что Бог поступил несправедливо. Не дал дурочке разума, зато полной мерой отвесил красоты. У Тани были правильные черты лица, густые, чуть вьющиеся на концах волосы, чудесные глаза, красиво удлиненные к вискам. И даже хромота не портила ее облика, – но тем ужаснее было сознавать ее умственную неполноценность…
– Пойдем играть! – улыбнулась Маринка сквозь высохшие слезы, и Таня обрадованно загудела в ответ:
– Пы-дем-м-м!
Девочки расположились на диване, разложили кукол. Конечно, Маринка уже давно не играла в куклы, но ради подруги была готова на все. И потекли драгоценные блаженные часы вдали от семьи…
– Опять к дурочке шлялась! – констатировала мать, когда Маринка вернулась домой.
– Я кроликам траву рвала, – неумело соврала дочка.
– Это ночью-то? – хмыкнула Верка. Гнев ее уже изрядно поутих, вновь сердиться ей было лень, и поэтому она лишь беззлобно пригрозила: – Щас по губам шлепну! За вранье.
Отчима дома не было. Видно, решил переночевать в депо, как всегда, когда дома начиналась невыносимая жизнь.
А жизнь у Витьки в последнее время пошла совсем плохая… Дабы заглушить сосущее чувство голода, он стал пить еще отчаяннее. Домой являлся только по привычке, чтобы погонять жену и детей. Маринка, опасаясь гнева матери, не решалась его кормить. Тогда отчим стал подворовывать еду у Вильмы и кошек, дочиста вылизывая алюминиевую гнутую миску возле конуры. Потом шел в дом, ложился на матрас в сенях, хранивший невыветриваемый острый запах мочи, и спал беспробудно. А если не спал, то жаловался тонким, жалобным голосом:
– Верк, а Верк, а чего это у нас столько синих тараканов развелось? – Он обирал невидимых насекомых с одеяла, неуклюже шевеля заскорузлыми пальцами. – Мутанты, что ли?
– Тьфу! Допился до чертиков! – плевалась Верка.
Мужа своего она теперь за человека не считала, издевалась над ним, начиная свои атаки исподтишка.
– Витька, а Витька! – произносила она со своего дивана в вонючую темноту душной комнаты.
– Чего? – нехотя отзывался муж.
– Давай с твоей получки велосипед Вальке купим. Даже у цыганят велосипеды есть, а у нашего нет. Ну, хоть подержанный!