Верка вовсе не собиралась покупать никакой велосипед, а разговор ей нужен был только для того, чтобы раздразнить супруга.
– Да иди ты! – серьезно отзывался Витька. – Велик знаешь сколько стоит?
Во-он ты какой! – с ненавистью отвечала Верка. – Денег ребенку жалеешь. Да ты вообще хуже цыгана. Тварь подзаборная! Да хоть бы ты скорее меня освободил. Чтоб ты водкой своей проклятущей захлебнулся! Чтоб ты сдох!..
Так продолжалось изо дня в день.
На какое-то время своеобразные антиалкогольные меры супруги все же оказали некоторое воздействие. Однажды Витька попытался донести получку домой, и принес бы, если бы по пути ему, как на грех, не попался ларек, приветливо сверкавший в ночи разноцветными огоньками. Много таких ларьков тогда развелось по всей стране, и в Мурмыше тоже был один такой, организованный предприимчивым азербайджанцем Расулом.
После неудачи, закончившейся тяжелым запоем, Витька не делал больше попыток вернуться к трезвости, полностью отдавшись своей пагубной страсти.
А потом он не выдержал. Озверев от голода и водки, мужик задумал страшное. Он готовился к этому несколько дней. Договорился с цыганами, наточил острый нож…
И при помощи одного из многочисленных дядьев Жана зарезал красавицу хавронью, опору и надежду большой и голодной семьи Жалейко.
Момент для преступления был выбран идеальный. Плыл над поселком тихий вечер. Верка умелась к своему хахалю в ларек, Маринка улизнула к учительской дочке, а остальные дети гостили у бабки в соседней Осиповке.
Темные тени скользнули во двор барака. Грюкнула дверь дровяного сарая…
Цыгане помогли Витьке разделать тушу. А свинья, как на грех, оказалась поросая, у поросят в брюхе уже даже копытца сформировались. Осознав этот факт, Витька впал в неистовое горе. За бесценок продал тушу и потроха цыганам, себе оставил только один кусок на еду.
Наварил мяса, наелся до отвала и запил. Однако на сытый желудок, отвыкший от нормальной пищи, водка шла плохо, не брала.
Витька думал о поросой свинье, ему было жалко невыгоды предприятия, он мучился сознанием собственной патологической необоротливости. А водка, отличная, замечательная водка из ларька азербайджанца, все не брала его. Тоска грызла его, как лютая змея, даже лютее Верки. А тут еще какие-то развеселые зеленые бесенята полезли по ногам, щекоча и посмеиваясь тонкими голосочками: «А хрюшка-то поросая оказалась! Десять поросят принесла бы! Вот прибыли-то было!»
Допив бутылку, Витька небрежно смахнул на пол бесенят, надел сапоги, взял лопату, словно собираясь раскидать навоз в хлеву. Запалил лампочку в сарае и внезапно увидел, что в клетку вместо кроликов забрались пять белых крокодилов, да еще и ползают туда-сюда.
Внезапно один из крокодилов раскрыл на Витьку зубастую пасть и произнес с печальным укором:
– Поросая хавронья-то оказалась… Знаешь?
– Знаю, знаю, – ответил крокодилу бедный мужик.
Это было последней каплей. Витька отыскал на чердаке прочную бечевку, перекинул ее через стропила сарая и повесился.
Найденных в его карманах денег, вырученных за безвременно заколотую хрюшку, как раз хватило на похороны.
– Боль ушла? Хорошо, отлично, превосходно. Грамма стерта. Пожалуйста, дайте мне следующую картину.
– «Сидишь тут на шее, корми тебя… Скоро ты уберешься отсюда, а?»
– Пройдем это. Повторите эту фразу несколько раз… Еще раз… Еще раз… Спасибо. Пожалуйста, еще раз… Спасибо. Спасибо. Спасибо…
После смерти отца дела в семье Жалейко пошли не лучше и не хуже. Все так же шли дела. Мать работала, девчонки учились, а Валька готовился осенью пойти в школу.
Азербайджанец Расул, так долго ждавший освобождения брачной вакансии, отчего-то не спешил занять место Веркиного мужа. Его дела в ларьке продвигались как нельзя лучше. Он богател не по дням, а по часам, свел дружбу с цыганским бароном, стал лоснящийся и гладкий, как откормленный боров. Верка бегала к нему в ларек и чуть не ежедневно устраивала скандалы. Она требовала женитьбы на себе. В последнее время ее совсем заело безденежье. Ей хотелось заработков Расула и его горячего мужского внимания.
Но на требования дамы сердца ее возлюбленный ответил неординарно: привез из далекого горного аула свою черноокую жену с гусарскими усиками и четверых детей. Затем снял в поднаем две комнаты в бараке у тети Глаши наискосок через дорогу и зажил в свое удовольствие, мозоля бывшей пассии глаза своим благополучным видом.
Проблемы в личной жизни и безвременная кончина супруга совсем испортили и без того не сахарный характер матери. Вконец озлобившись, она вымещала свою злость на детях. Первой доставалось, как всегда, Маринке – как самой старшей и нелюбимой. Среднюю Ленку, хорошенькую, как картинка, с тонким кукушечьим лицом в веснушках и прозрачными пальцами, Верка, казалось, любила больше всех. Пацаненок Валька просто не позволял никому себя любить. Влетит в дом, схватит кусок хлеба – и опять на улицу, гонять с ребятней до полуночи.
Мать ворчала на Маринку сначала по привычке, а потом все больше распаляясь.
– Сидишь тут у меня на шее… Корми тебя… Скоро ты уберешься отсюда, а? Все бы тебе только в книжки пялиться, будто других дел нету.
Маринка не отвечала на попреки, привыкла. Уж когда совсем нестерпимо станет, накинет шубейку, выбежит за ворота к Лидии Ивановне – хоть на часок удрать из напряженной, пропитанной свинцовой тяжестью атмосферы родного дома.
– А может быть, мне в институт поступить, а? – делится она с Лидией Ивановной сокровенным. – Уехать я хочу отсюда.
– Конечно, Мариночка, тебе нужно учиться, ты способная, – кивает почти совсем седой головой учительница и переводит набухший влагой взор на кукольное личико дочери.