Весть о капитуляции Германии пришла к ним 8 мая. 14 мая вся Четвертая пехотная переместилась в район к западу от Нюрнберга, ближе к Ансбаху, и продолжала выполнять свои обязанности по поддержанию порядка. Где-то через несколько недель отец попал в госпиталь неподалеку от Нюрнберга с диагнозом «боевое переутомление». В июле он писал об этом Хемингуэю, подтрунивая над психиатрами, которые без устали расспрашивали его о семье и происхождении. Из письма, однако, явствует, что не ко всему отец относится столь легкомысленно: он полон твердокаменной решимости и борется не на жизнь, а на смерть с любыми попытками отправить его в отставку не с почестями, а с психиатрическим диагнозом. Борьба увенчалась победой, и через несколько недель военные врачи выписали его обратно в полк.
Думаю, он заслуживал почестей и наград за то, что не сломался вплоть до окончания «войны с эскимосами»[89]. Сержант Икс тоже держался, пока битва не была выиграна. В конце войны он, как и сержант Сэлинджер, только что вышел из госпиталя. Этот «молодой человек был одним из тех, кто, пройдя через войну, не сохранил способности «функционировать нормально». Оба сержанта остались в Европе после заключения мира, подписав шестимесячный гражданский контракт, чтобы способствовать денацификации Германии: допрашивать людей, подозреваемых в нацизме, и выносить им приговор. Сержант Икс сидит в своей комнате и «больше часа перечитывает по три раза один и тот же абзац, а теперь проделывает это с каждой фразой». Он открывает книгу, которая принадлежала женщине, занимавшей «какую-то маленькую должность в нацистской партии, достаточно, впрочем, высокую, чтобы оказаться в числе тех, кто по приказу американского командования автоматически подлежал аресту».
«Икс сам ее арестовал. И вот сегодня, вернувшись из госпиталя, он уже третий раз открывал эту книгу и перечитывал краткую надпись на форзаце. Мелким, безнадежно искренним почерком, чернилами (шло написано по-немецки пять слов: «Боже милостивый, жизнь это ад». Больше там ничего не было — никаких пояснений. На пустой странице, в болезненной тишине комнаты слова эти обретали весомость неоспоримого обвинения, некой классической его формулы…/Икс/ приписал внизу по-английски: «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Он начал выводить под этими словами имя автора— Достоевского, — но вдруг увидел — и страх волной пробежал по всему его телу, — что разобрать то, что он написал, почти невозможно. Тогда он захлопнул книгу»[90].
То, как изменился почерк отца в письмах (я читала их и Библиотеке конгресса), которые он слал друзьям и родным в Штаты после выхода из нюрнбергского госпиталя, на самом деле пугает. Его почерк, столь же для меня родной и знакомый, как его лицо, становится совершенно неузнаваемым.
Друг сержанта Икса, капрал Зет, который, как Джон Кинан для отца, всю войну «был его напарником по джипу», входит в комнату. Он замечает, что у Икса трясутся руки и дергается лицо. Рассказывает, что написал домой своей девушке, которая «специализируется по психологии», и сообщил, что у Икса нервное расстройство.
«Знаешь, что она говорит? Так, говорит, не бывает, чтобы нервное расстройство началось вот так, вдруг — просто от войны, и вообще. Говорит, ты, наверно, всю свою дурацкую жизнь был слабонервным».
Икс приставил ладонь козырьком ко лбу — лампа над кроватью ослепляла его — и заметил, что свойственная Лоретте проницательность неизменно приводит его в восторг».
Потом, оставшись один, думает, что «если он напишет одному своему старому нью-йоркскому приятелю, то, может быть, ему тут же полегчает, хотя бы немного», но пальцы у него так дрожат, что он не может вставить бумагу в пишущую машинку. Он знает, что нужно вынести из комнаты мусорную корзинку с блевотиной, но вместо этого опускает голову на руки и закрывает глаза, хотя не может заснуть. Через «несколько минут, наполненных пульсирующей болью», открывает глаза и замечает нераспечатанную посылку. Посылку послала Эсме, девочка, которую он встретил в Англии. В ней — милое, простое письмо, похожее на письмо Мэтти к Бэйбу или бельгийской девчонки к «семье Билла». Рассказ заканчивается так:
«И опять он долго сидел без движения, просто держа часы в руке. Потом внезапно, как ощущение счастья, пришла блаженная сонливость.
Перед тобою, Эсме, сонный-сонный человек, и у такого безусловно есть надежда вновь обрести с пособность функ-ф-у-н-к-ц-и-о-н-и-р-о-в-а-т-ь нормально».