Накануне великого праздника Ивана Купалы, воротясь с пастбища, Илья вызвал Аграфену на черное крыльцо и, наконец-то осмелившись, прямо глянул девице в лучистые серые глаза, срывая голос от волнения, прошептал:
– Хозяин обещал отдать тебя мне в жены… Коль спросит твоего согласия… дашь ли слово… Пойдешь ли за меня?
Аграфена вмиг залилась стыдливым румянцем и в неменьшем смятении, общипывая ромашки, ответила, не глядя в глаза Илье:
– Про твой сговор с хозяином вся деревня знает… По сердцу и ты мне, Илюша… – Охнула, прикрыла рот ладошкой и юркнула ласточкой, пропала в темных сенцах.
Охватив пальцами столбик крыльца, выходящего во внутренний двор, Илья готов был петь от счастья. Душа ликовала, и над ним так же, во всю неоглядную ширь груди своей, смеялось и сияло утыканное тысячами ярких звезд светло-багряное вечернее небо, а по просторному двору лениво бродил разомлевший от дневной жары ветер, нехотя поднимая с теплой муравы легкие куриные перышки и пух.
На Покрова, обвенчавшись, Илья свел сгорающую от смущения Аграфену в тесноватую, но своими руками построенную за лето избенку на берегу речки Боровки, и они зажили счастливо.
Зиму Илья холил хозяйских коней, чистил коровник, ездил в лес за дровами, широченной деревянной лопатой убирал снежные заносы с просторного подворья, чинил при надобности поваленные бурей плетни или поскотину вокруг Араповки. В иной день урабатывался так, что еле приносил домой на себе шапку да валенки…
А в лето вновь до осени в поле, с табуном… Так и шли год за годом, и радоваться бы ему, да Господь детишек долго не давал. Первый ребеночек помер при родах, бабка-повитуха едва Аграфенушку отходила, а после этого нечистый наворожил: четыре года детишек нет и нет. Зато с какой радостью держал на руках сияющий Илья долгожданного первенца Федюшу, названного в память погибшего в демидовских потайных застенках родителя. И целовал заплаканные глаза обессиленной Аграфены, пока бабка-повитуха костлявой синюшной рукой не вытолкала его в спину из комнаты:
– Иди, иди, голубок сизокрылый. Не тревожь бабу зряшными словами. Ей в себя прийтить надобно да дитятко покормить…
Так минуло пятнадцать долгих лет. В июле Илья пришел к барину, поклонился, напомнил о прежде писанном договоре, просил дать отпускную бумагу Аграфене.
Поседевший, покрывшийся глубокими морщинами Матвей Арапов нехотя поднялся из-за стола, спросил, упершись в столешницу:
– Уехать куда надумали?
– Да нет, барин, куда нам ехать? – пожал плечами Илья. – Обжились уж здесь, родней и соседями добрыми обзавелись. А без этого на новом месте трудно приживается.
– Ну так и работай на уговоренное прежде жалование.
– А как же Аграфена?
– От дворовой работы она теперь может отойти. Пущай в поле работает, тако же за жалование в два с полтиной. А не захочет, пущай дома сидит, теперь она вольная. Ну а коли захочешь съехать куда – бумагу справлю, – пообещал Матвей Арапов.
На том Илья и успокоился. Успокоился до тех пор, пока, будучи с барином по делам в Бузулукской крепости вчерашним днем, 25 сентября 1773 года, не прослышал о том, что под Яицким городком объявился живой государь Петр Федорович, объявился черному люду и поднимает казаков и бедноту супротив помещиков, заводчиков, супротив ненавистного сената во главе с царицей.
И всколыхнулось в душе Ильи давно, казалось бы, уснувшее, отболевшее. Вспыхнул притихший под тяжким грузом прожитых лет огонь, вспомнились и предсмертные слова деда Капитона о кровной мести Демидовым, царским драгунам…
Нынче поутру пришел он к барину и затребовал отпускных бумаг на Аграфену. Матвей Арапов, растревоженный слухами о казацком мятеже на Яике и первых пожарищах в помещичьих усадьбах, и без того не находил себе места. Надо же, войско самозванца днями взяло Илецкую крепость, того и гляди кинется на север, к Бузулуку! Гореть тогда помещичьим хоромам по просторному Заволжью.
– И куда ж ехать умыслил? – набычив седую голову, зло спросил Матвей Арапов. Закипал гневом не зря: в уме перебирал только что, на кого можно положиться из мужиков. Кому доверить оружие и оборону имения? Крепко рассчитывал на Илью, а в нем, поди ж ты, старый ромодановский бунтарь проснулся, в войско самозваного царя, не иначе, умыслил бежать. Так не бывать этому!