Руки тянулись к бомбосбрасывателю. Так хотелось послать вниз десяток-другой авиабомб. Но нас ждала другая, еще более важная цель. И до нее оставалось только полчаса лету.
Приближение к Берлину начинало волновать нас. Как-то он встретит? Сумеем ли подойти к нему?
Погода совсем улучшилась. На небе ни облачка. И Берлин мы увидели издалека. Сначала на горизонте появилось светлое пятно. Оно с каждой минутой увеличивалось, разрасталось. Наконец превратилось в зарево на полнеба.
От неожиданности я оторопел - фашистская столица освещена. А мы у себя на Родине уже сколько времени не видели огней городов.
Передаю командиру полка:
- Перед нами - Берлин.
- Вижу, - взволнованно отвечает он. Аэронавигационными огнями Преображенский подает
идущим за флагманом экипажам команду: рассредоточиться, выходить на цели самостоятельно.
Я вывожу флагманский самолет к Штеттинскому железнодорожному вокзалу. Конфигурация освещенных улиц, площадей четко различима с воздуха. Видно даже, как искрят дуги трамваев, скользящие по электрическим проводам. Отсвечивает в огнях гладь реки Шпрее. Тут не заблудишься, не перепутаешь выбранный объект.
Освещенный город молчит. Ни одного выстрела, ни одного прожекторного луча, устремленного в небо. Значит, противовоздушная оборона и здесь принимает наши самолеты за свои.
Цель! Теперь только цель. И вот она перед нами. Вот вокзал, опоясанный паутиной рельсовых путей, забитых железнодорожными составами.
- Так держать! - передаю я в микрофон командиру корабля. Открываю бомболюки. Снимаю бомбы с предохранителей. Берусь рукой за бомбосбрасыватель. И когда самолет подошел к цели на угол бомбосброса, я нажал кнопку. Бомбы, одна за другой, пошли вниз.
- Это вам, господа фашисты, за Москву, за Ленинград, за советский народ! - кричу я во всю мочь и все еще жму на кнопку, хотя в этом уже нет надобности - все бомбы сброшены и вот-вот достигнут цели.
Тут вспоминаю о листовках. Спрашиваю в микрофон стрелка-радиста сержанта Кротенко:
- Листовки? Он отвечает:
- Сброшены вместе с бомбами.
Вот уже горок секунд как сброшен смертоносный груз. И тут мы видим внизу, на земле, огненные всплески. В одном, в другом месте. Во многих местах. Видим, как от них расползается пламя - где тонкими ручейками, где широкими полосами. В разных секторах города видим круги и квадраты огня.
Освещенный Берлин вдруг погружается во тьму ночи. Но при этом еще ярче видятся зажженные нами костры.
Наконец воздух пронизывают прожекторные лучи. Их множество. Они шарят по небу, пытаясь взять в свои щупальца наши самолеты. И среди лучей на разных высотах рвутся зенитные снаряды. Орудия выбрасывают их сотнями. Большое количество трассирующих снарядов оставляют за гобой разноцветные трассы, и по ним видно, как снаряды, достигнув определенной высоты, уходят вниз, оставляя за собой огненный след. Если бы не война, можно было бы подумать, что над Берлином гигантский фейерверк. Все небо в огнях. А город погружен во тьму.
Стражи берлинского неба оказались застигнутыми врасплох стремительным ударом советской авиации. Слишком поздно они привели в действие свою зенитную артиллерию. Мы уже уходили от Берлина на север, к морю. К тому же наши экипажи умело маневрировали, ускользая из лучей прожекторов, из зон зенитного огня. Впереди и с боков флагманского самолета взрывалось сразу по 30-40 снарядов. Но ни один из них не достиг цели, ибо экипаж все время применял противозенитный маневр, меняя через каждые 30-40 секунд и направление и высоту полета.
Мимо нас на большой скорости проносились истребители-перехватчики с включенными бортовыми фарами-прожекторами, стремясь поймать в свои лучи и расстрелять наши бомбардировщики. Но мы внимательно следили за этими движущимися пучками света. С их приближением начинали маневр, уходя вниз или в сторону, приглушая при этом работу моторов, чтобы сбить у выхлопных отверстий демаскирующий огонь.
С высоты 5000 метров я разглядел внизу на лунной световой дорожке аэростаты заграждения. Их было немало и в других местах. Но и аэростатные заграждения не помогли гитлеровцам.
Мы уходили от Берлина, целиком погруженного во мрак ночи. И я невольно подумал: где же твоя надменная самоуверенность, Берлин - цитадель кровавого фашизма? Где твои ярко освещенные штрассе, блеск их витрин? Мы, балтийские летчики, вмиг погрузили тебя во мрак ночи, оставив вместо сияющих огней костры пожарищ. Получай же то, что ты принес нашим, советским городам.
Тридцать минут полета до Штеттина оказались для нас нелегкими. Фашистские истребители неистовствовали в воздухе, пытались во что бы то ни стало перехватить советские бомбардировщики. И, наверно, поэтому стрелок-радист флагмана Кротенко спешно передал на свой аэродром радиограмму с заранее условленным текстом: "Мое место Берлин. Задачу выполнил. Возвращаюсь". Она должна бы быть передана с нашим выходом в море. Но Кротенко рассудил так: а вдруг собьют самолет, и думай-гадай потом, были мы над Берлином или нет, сбили нас над целью или на подходе к ней?
Поступил он, конечно, правильно.
А на аэродроме Кагул в эти часы никто не спал. Все ждали от нас вестей, все переживали. Техники, оружейники, мотористы, специалисты аэродромной команды собирались группами, не раз спрашивали комиссара полка - есть ли известия?
Григорий Захарович Оганезов то и дело забегал в радиорубку и всякий раз напоминал радисту:
- Смотри, дружок, держи ухо востро, не проморгай донесения...
И когда наконец взволнованный радист выбежал из рубки и протянул комиссару маленький листок с короткой строчкой текста, Оганезов ринулся на командный пункт и прямо с порога прокричал:
- Они над Берлином! Возвращаются...
Потом он объезжал службы и посты аэродрома, стоянки машин, передавая всем радостную весть:
- Наши балтийцы отбомбили Берлин, летят домой!
А мы, миновав опасную зону противовоздушной обороны, достигли моря. Снизились до 4000 метров и с облегчением сняли кислородные маски. Понемногу спадало напряжение.
Теперь надо было поточнее определить свое место над морем и выяснить нет ли пробоин в бензобаках, ибо если самолет потерял какое-то количество бензина, ему не дотянуть до Сааремаа.
Судя по времени полета и остатку горючего в баках, как будто бы все нормально, и мы держали курс на Кагул. Заалел горизонт, забрезжил рассвет. Над морем стояла густая дымка. Стала беспокоить мысль, не закроет ли туман остров Сааремаа к нашему прилету?
По радио запрашиваем метеосводку и разрешение на посадку. Через несколько минут нам отвечают: "Над аэродромом густая дымка. Видимость 600-800 метров. Посадку разрешаю". Все с облегчением вздохнули. Хотя и трудно будет, но сядем дома.
Через шесть часов пятьдесят минут после нашего взлета Евгений Николаевич Преображенский с первого захода отлично посадил флагманский самолет. А следом подходили остальные. Мы зарулили на стоянку и опустились из кабин на землю. Ныла спина, руки еще не отогрелись. От перенапряжения дрожали ноги. Болели глаза.
Преображенский лег на траву прямо под плоскостью самолета. Я и оба сержанта опустились рядом. Хотелось вот так лежать, не шевелясь, на родной, приветливой земле.
Минут через пять к самолету подкатила легковая машина С. Ф. Жаворонкова.
Мы поднялись. Преображенский хриповатым голосом доложил:
- Товарищ генерал-лейтенант авиации, боевое задание выполнено.
Жаворонков, не проронив ни слова, всех нас по очереди обнял и расцеловал.
Несмотря на усталость экипажей, разбор полета был назначен сразу. На нем присутствовали все его участники. Тут же было составлено боевое донесение наркому Н. Г. Кузнецову и командующему флотом В. Ф. Трибуцу.
- Всем отдыхать! - распорядился Жаворонков.
К командному пункту были поданы автобусы. И когда я собрался выходить, адъютант генерала майор Боков вручил мне закрытый фанерный ящик небольшого размера, сказав вполголоса: "Подарок от Семена Федоровича". Я вопросительно посмотрел на генерала.
- Бери, штурман, - сказал он. - Дарю за хороший полет.