А кто сейчас? Я попытался взобраться на колокольню, чтобы обозреть местность. Не тут-то было. Льдины на унтах не давали возможности подыматься. Руки не сгибались. С трудом преодолев с десяток ступенек, я
поскользнулся и вылетел в широкий оконный проем наружу. Кубарем покатился по снежному откосу вниз, к дороге. Сильной боли не почувствовал все тело как бы окаменело.
На дороге отчетливо вырисовывался след автомобильных шин. Снег не успел запорошить его. Значит, не более как полчаса назад здесь прошла автомашина. Но чья? Наша или немецкая?
Зову своих товарищей. Вместе заходим в стоящий у обочины деревянный сарай с сорванными дверями. Ждем, не появится ли какая-нибудь автомашина, разумеется, наша, а не немецкая.
Прошло минут двадцать. Мороз крепчал. А чем развести костер? Становилось невыносимо от страшного холода.
Преображенский принимает решение: "Останавливать любую машину. Если она окажется нашей - нас заберут и отвезут, куда надо. Если немецкая перестреляем пассажиров, шофера, поедем сами".
Послышался шум мотора - с запада шел грузовик, покрытый брезентом, поверх которого дымила труба. Значит, в кузове - люди. Решили эту не останавливать. Но, к счастью, метров за пятьдесят от нас она сама остановилась перед встречной машиной. Им трудно было разминуться на узкой проезжей полоске между сугробами. Кому-то из шоферов надо было уступать дорогу, но, видно, ни тот, ни другой не хотел дать задний ход. Послышалась словесная перепалка шоферов. И - о радость! - водители объяснялись по-русски!
Мы решились подойти к машине с крытым кузовом. При нашем появлении спор шоферов прекратился. На нас с нескрываемой подозрительностью смотрели человек пять военных, среди которых два офицера.
- Кто вы и откуда? - резко спросил один из них.
- Мы - советские летчики с Ленинградского фронта, - ответил Преображенский. - Совершили вынужденную посадку в Спасских болотах. Оттуда и выбираемся уже четвертые сутки.
- Документы! - потребовал офицер.
- Документы есть. Но как их достать из кармана? Действительно, все наше обмундирование насквозь
обледенело, и мы ничего не могли поделать.
Тем временем один из солдат поспешил подбросить фразу сомнения:
- Как знать, а может, они парашютисты-диверсанты?
Действительно, вид у нас был ужасный. Обросшие и опухшие лица, покрытые копотью костров. Изорванное и прожженное обмундирование. Все четверо еле держались на ногах.
Евгений Николаевич Преображенский, оставив тщетные попытки достать из кармана документы, твердо и властно заявил офицерам:
- Вам не ясно, кто мы? Повторяю - летчики Ленинградского фронта. Двое из нас - Герои Советского Союза. Нас разыскивает командование. Прошу иметь в виду, вы лично отвечаете за доставку нас по назначению.
После этих слов отношение к нам офицеров и солдат резко изменилось.
- Можете забираться в кузов машины, - распорядился, как видно, старший по званию офицер.
Но подняться в кузов самостоятельно никто из нас не мог. Тогда помогли солдаты. И мы разом оказались в тепле. В кузове излучала жар чугунная печурка. Нам налили по два-три глотка спирту, дали по кусочку хлеба. И мы погрузились в глубокий сон.
В первом встретившемся на пути населенном пункте под названием Спас офицеры затащили нас в один из уцелевших домиков. Попросили хозяйку-старушку топить печь до тех пор, пока мы не проснемся. А сами уехали по своему заданию, пообещав утром заехать за нами.
Ничего этого мы сами не видели и не слышали. Даже не почувствовали, как нас снимали с машины и укладывали в домике на русскую печь. Все это нам рассказали на другой день.
Я проснулся от страшной головной боли. Нечем дышать. Воздух насыщен влажным паром и прелым запахом. Где мы и что с нами - этого я не мог понять. Стал вспоминать. Машина у Спасского монастыря. Теплая печурка в ее кузове... Дальше этого воспоминания не шли.
Огляделся. Понял, что мы лежим на жаркой печи. Стал осторожно спускаться на пол, волоча за собой лоскуты полотнища и концы строп от парашюта. Попытался снять унты - почувствовал сильную боль в ногах. Ноги опухли, покраснели - значит, обморожение.
Взглядом уловил осколок разбитого зеркала на стене у стола. Глянул в него и отвернулся. Лицо - в копоти, опухшее, в красных пятнах. Воспалены глаза. Следы лихорадки на губах.
И все же, несмотря на всю неприязнь к своему внешнему виду, на боль во всем теле, в сердце шевельнулось что-то радостное и гордое. Сознание подсказывало: мы спасены, мы живы, мы будем летать и бить фашистов. Я стал будить Преображенского. С ним происходило то же самое, что и со мной неведение: где мы и что с нами?
Кое-как мы привели себя в порядок, и тут не замедлила подкатить вчерашняя машина с крытым кузовом. Знакомые нам офицеры и солдаты быстро сварили гороховый суп из концентратов. Налили каждому из нас по три столовые ложки - не больше. В просьбе о добавке категорически отказали. "Нельзя. Может стать худо".
Мы вновь облачились в свои летные "доспехи" и поехали в Малую Вишеру, где находился штаб одной из армий. Там нас первым делом направили в баню, выдав чистое белье, побрили и накормили, устроили на отдых.
К исходу дня за нами прилетел боевой самолет из нашего полка. Летчиком оказался заместитель командира второй эскадрильи Сергей Иванович Кузнецов. От него мы услышали, что трое суток подряд нас искали шесть экипажей полка. Командование Ленинградского фронта дало задание партизанам, чтобы те помогли нам выйти с территории, занятой противником. О нас были оповещены все войска фронта. Все эти меры не дали никаких результатов, и к исходу третьих суток в полку потеряли надежду на наше возвращение. Погоревали о нас, помянули добрым словом. И вот на четвертые сутки в полк пришло сообщение: флагманский экипаж жив.
Погода в районе Малой Вишеры и по маршруту полета явно не благоприятствовала. Но мы все же вылетели и благополучно приземлились на своем аэродроме. Нас тепло встретили личный состав полка, командование авиабригады.
Из своего печального случая мы сделали серьезный вывод. Бортовой паек НЗ теперь не снимался с борта самолетов, а только заменялся. В каждый самолет положили по четыре пары лыж. Дополнительно упаковали спички, алюминиевую кружку, мазь от обморожения. Мы, кроме того, положили в самолет топор и металлическую лопату,
Е. Н. Преображенский принял решение поднять из снега Спасских болот наш флагманский бомбардировщик, отремонтировать его и перегнать на постоянный аэродром под Ленинградом.
В тяжелейших условиях технический состав под руководством замечательного специалиста своего дела старшины Колесниченко выполнил эту задачу. К самолету были доставлены и установлены на нем новые моторы. Колеса заменили на лыжи. С помощью населения ближайших деревень бригада Колесниченко подготовила небольшую снежную полосу для взлета. И вот 19 февраля 1942 года наш максимально облегченный самолет поднялся с заснеженных Спасских болот и перелетел на аэродром полка. Флагманский экипаж еще долго летал на нем на выполнение боевых задач.
Вынужденная посадка, о которой я рассказал, дорого обошлась флагманскому экипажу. Наш боевой товарищ замечательный стрелок-радист сержант Логинов заболел крупозным воспалением легких и спустя десять дней после возвращения в полк скончался. Остальные члены экипажа благодаря заботам товарищей и медиков вскоре поправились и вернулись в строй.
Под гвардейским знаменем
Окончательно преодолеть последствия изнурительного снежного плена нам помогло одно неожиданное обстоятельство. 18 января, на пятый день после нашего возвращения из Спасских болот, поступила радиограмма с приказом наркома ВМФ: за проявленную отвагу и мужество, дисциплину и организованность в боях с немецко-фашистскими захватчиками наш полк преобразовывался в гвардейский. 1-й гвардейский минно-тор-псдный авиационный полк - так гордо звучало теперь имя части. Это известие окрылило нас, всколыхнуло, наполнило высоким патриотическим чувством.
Вскоре состоялось вручение гвардейского знамени. В утренний час на тыловом аэродроме выстроился личный состав полка. День выдался солнечным, ясным. На небе ни облачка. Белоснежная даль летного поля сливалась на горизонте со светло-голубым небом. Все это отвечало радостному настроению авиаторов, выстроившихся параллельно взлетно-посадочной полосе.