— Там Хенч! — тихо сказал я Осмунду.
Но Осмунд не слышал меня, а если и слышал, то не понял. Он еще крепче сжал мою руку.
Что будет делать Хенч? — мелькнула у меня мысль. Он был явно в состоянии безумия — сидя, возил по полу своими толстыми, как тумбы, ногами, раскачивался и мотал головой, то запрокидывая ее кверху, то опять роняя на грудь.
На сцене пара, примостившись у фонтана, нежными голосами исполняла любовный дуэт. Свет был притушен, лишь на заднем плане, на фоне густо усыпанного звездами неба, четко вырисовывался черный силуэт башни. Фонтан бил, и в полумраке взмывали вверх и ниспадали серебряные водяные струйки.
Я попытался вырваться:
— Пустите меня, Осмунд. Смотрите, там Хенч. Если я не поспею к нему, он устроит шум.
Я заметил, что и Пенджли, с другой стороны, извивается и бьется, пытаясь высвободиться. Он пыхтел и тихонько постанывал.
Но все мои уговоры кончились тем, что человек из нижнего ряда, окончательно выйдя из себя, повернулся к нам и свирепо зашипел:
— Если вы, черт вас побери, не замолчите, я позову служителя. За что я деньги платил? Чтобы слушать, как вы тут шушукаетесь?
Но в тот вечер ему посчастливилось — его деньги окупились в сто крат. Потому что не успел он, брызжа слюной от злости, произнести последние слова, как театр огласился истошными, но маловразумительными выкриками. Я увидел, что Хенч вскочил со своего кресла. Это кричал он!
Я уже давно ожидал чего-нибудь в этом духе. Это вполне вписывалось в фантастический сценарий всего происходившего как на сцене, так и в зрительном зале; я даже заранее знал, о чем именно Хенч попытается поведать людям.
Можно себе представить, какой начался содом.
До этого мне дважды в жизни довелось быть свидетелем грандиозного скандала в театре. Первый раз это было как-то на Рождество, когда в составе футбольной команды своего колледжа я совершал турне по Франции. Мы были в лионской Опере: кому-то вздумалось испортить дебют выступавшей солистке. Второй случай произошел в Лондоне, в Сент-Джеймском театре. Какой-то джентльмен, занимавший кресло в партере, в антракте вдруг поднялся и начал на виду у всех раздеваться. Причем он так резво это проделал, что, когда к нему подбежали служители, он уже был в чем мать родила.
Помню, что именно второй случай особенно меня потряс. У меня было ощущение, что весь мир катится в тартарары. Невольно я подумал: вот мы живем привычной, размеренной жизнью, тихо-мирно, и вдруг в какие-то доли секунды все смешивается; нам дают понять, что мирное, спокойное житье-бытье нам обеспечивают некие силы, которые со своих заоблачных высот решают нашу судьбу. Один небрежный взмах руки — и мы покорно превращаемся в свиней или в кроликов — в зависимости от их каприза.
То же чувство у меня было и сейчас. Пока еще не поднялся общий шум, я слышал, как Хенч вопил своим смешным, надтреснутым голоском, срывавшимся на истерический визг:
— Грешники! Господь Бог грядет! Убийцы! Вам не скрыть своего преступления!
Помню, он устрашал всех именем Господа и, без конца повторяя «Убийцы!», размахивал руками и рвался куда-то вперед, рискуя перевалиться через барьер в бельэтаж.
Разумеется, к нему немедленно кинулись служители, но в театре уже поднялся переполох. Зрители галерки повскакали со своих мест, все устремились туда, откуда им было лучше видно, что творится. Кругом стоял шум, слышались возгласы:
— Что такое? Что случилось? Кто-нибудь пострадал? Женщине дурно!
Тем временем миленькая парочка продолжала распевать свой идиотский дуэт под темными стенами башни, плескалась водичка в фонтане и звезды на заднике излучали электрическое сияние, перед которым меркла любая самая яркая небесная звезда.
В какой-то миг я потерял Хенча из виду, но потом он снова возник в поле моего зрения — уже в последний раз. Он боролся с двумя служителями, которые пытались его вывести. Он упирался, закидывал голову; его рубашка была порвана, грудь обнажена.
Он закончил торжествующим возгласом:
— Нас всех ждет погибель! Всех, всех!
Боюсь, что возвышенному тону его проповеди несколько подпортило то, что в финале голос у него сорвался и он пустил «петуха».
Бедный Хенч! И стоило биться в агонии, угрызаться совестью и кого-то обличать, чтобы назавтра заслужить лишь пару строчек в утренней газете, где сообщалось, что некий джентльмен, наделавший шуму в театре «Трафальгар», был задержан полицией, но затем отпущен домой, поскольку все объяснялось пережитым им нервным потрясением.
Кажется, позже Хенч избрал себе стезю добровольного проповедника, очень популярного летом на морских курортах, и, насколько мне известно, он уже больше никогда не проронил ни звука ни о Пенджли, ни о том, как тот закончил свою жизнь.
Вспышка его безумия подействовала и на Осмунда. Как я уже говорил, люди вокруг стали вскакивать со своих мест, кричать, волноваться, некоторые, слишком нервные, начали покидать театр.
Осмунд тоже повернулся, будто решил уйти. Я вырвался, и Пенджли попытался сделать то же самое. Теперь он был совсем близко от меня, и я видел, что он был объят паническим страхом. С ним случилось самое худшее, что могло с ним случиться. Когда он отбивался от Осмунда, у него с носа упали очки и отлетели в сторону. Его лицо, по которому ручьями стекал пот, выражало смертельный ужас. Оставшиеся без очков глаза затравленно бегали, рот дергался, язык облизывал пересохшие губы.
Очутившись рядом со мной, он прохрипел:
— Ради Бога, помогите мне… Он сумасшедший… Он нас всех погубит. Мои очки… Они упали… Без них я ничего не вижу… Ради Бога, найдите их… Найдите их.
Бог свидетель, у меня не было особых причин жалеть этого человека, но я решил во что бы то ни стало разыскать его очки. Я начал, ползая по грязному полу, шарить везде руками. И в это время меня донимала мысль: почему Пенджли не зовет на помощь? (Это для меня загадка и до сих пор.) Как я уже сказал, тогда у меня возникло единственное предположение: Пенджли имел все основания опасаться излишнего внимания публики. Вообще, пока я ползал на коленях в потемках, меня мучили разные вопросы. Например, где Хелен? Что делать, если в приступе безумия Осмунд начнет гоняться за Пенджли по галерке? И опять все тот же вопрос: где Хелен?! Я сообразил спросить ее об этом только по прошествии нескольких недель после того вечера. Оказывается, она занималась тем же, чем и я, — пыталась помочь Пенджли, только с другой стороны, где я ее не видел, и испытывала точно такие же волнения, что и я.
Наверняка наша возня не осталась бы незамеченной, не подними Хенч переполох в зале.
А дальше события разворачивались быстро. Пенджли все же вырвался и тут же метнулся к двери. Осмунд устремился за ним, я — следом. Пенджли определенно сбежал бы — и тогда моя история имела бы совсем другой конец или, возможно, не имела бы его вовсе, — если бы не кучка женщин, перепуганных воплями Хенча и в панике покидавших театр: охая и ахая, они все одновременно, как глупые гусыни, столпились у входа на лестницу.
Пенджли ничего не видел перед собой, у него перед глазами все сливалось. Вместо того чтобы повернуть налево, он повернул направо, толкнул возникшую перед ним дверь и по крутой лестнице, спотыкаясь, выбрался на крышу. И хотя на двери была надпись «Вход запрещен» и, как я полагаю, обычно дверь была заперта, на этот раз она была открыта и лампочка над ней не горела. Выскочив на крышу вслед за Осмундом, я так же, как и он, был встречен сильнейшим шквалом ветра, который свалил меня с ног. Осмунда я обнаружил тут же, недалеко от двери. Стоя на коленях, он всматривался в темноту.
Я замер рядом с ним и начал оглядываться вокруг. Зрелище было поистине необыкновенное. Впереди меня и по сторонам простирались крыши Лондона, так сказать самый верхний его ярус. Несмотря на кромешную тьму — впечатление было такое, что небо над нашими головами затянуто несколькими слоями бархата густого черного цвета, — несмотря на сыпавший все сильнее снег, хлопья которого жалили мне щеки, как миллионы ос, все вокруг мерцало, вспыхивало, искрилось. Это плясали рекламные огни вывесок над домами.
Я оказался на одном уровне с одной из них, изображавшей огромную розу. Она лениво, будто наслаждаясь, распахивала один за другим свои лепестки, приоткрывая хранимое ею сокровище — изящный, суживающийся книзу флакончик духов, который на минуту стыдливо показывался, а затем снова скрывался в ее медленно свертывающихся лепестках. Роза распространяла вокруг себя золотисто-алое сияние. Остальная часть неба, видимая мной, озарялась вспышками реклам, прятавшихся за крышами домов. Казалось, что Лондон, как ребенок, скачет, стараясь достать до неба своими золотыми пальчиками.