АЛЕКСАНДР МОРАЛЕВИЧ
НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ
Дружеский шарж и рисунки Г. ОГОРОДНИКОВА
© Издательство «Правда».
Библиотека Крокодила, 1978.
Что есть жизнь?
Жизнь есть грустное обрастание все большими и большими числами.
Вот пятая книжка автора в «Крокодиле», а что это значит? Это значит, что недавно совсем было автору тридцать девять, а теперь уже сорок два.
И недавно многое в жизни было доступней, и всего лишь недавно в Калининграде, в гостинице «Калининград», ничего не висело и свободно гляделось в раскрытое настежь окно, а теперь висят повсеместно таблички: «Клиент, просим окна не открывать. Одно окно стоит 100 р.».
Что тут сказать?
И в себе уже не открыть окна, и открываешь в себе форточку этой книжки.
Назначьте классиком
Все. Баста. Хана. Шабаш. И всего-то делов — маленькое усилие над собой, зато какие вослед открываются блага!
Метод найден, собрат писатель. Вместо трудного соцреализма раздуем пламя совсем другого течения, и вот уже можно разогнуть согбенную спину, откинуться в полукреслах, вытянуть сведенные ноги и долго смеяться позитивным раскатистым смехом.
Да. Баста. Хана. Метод найден, и не надо теперь, собрат и коллега писатель, мучиться и корпеть за столом.
А ведь мучились. Ведь корпели. Страшные были приняты муки.
Конечно, в бытность свою молодым беллетристом (исчисляется до пятидесяти лет) писалось полегче. Вдохновения почаще охватывали, творческий стих находил, внешние помехи не влияли на занятия литературным трудом. Сядешь, бывало, где-нибудь в уголку на артполигоне, обопрешь поясницу на лафет пушки-гаубицы, она садит себе во все свои 152 миллиметра, а ты пишешь себе, сучишь образную канву, ноль внимания на канонаду и прыжки лафетной станины.
И не то уже стало с течением времени, вовсе не то. Молодым человеком, бывало, личинкой писателя, эмбрионом, так сказать, беллетриста за лето на сантиметр в глубину тела прозагоришь, напутешествуешься, в одночасье сядешь за стол да и выдашь не едином дыхании монопьесу в театр одного актера.
А пропала хватка. И дерзость не та. Жизненный опыт прирос. И не опишешь уже художественно, что вполне позволял себе раньше, как монтажник Родион и бетонщица Секлетинья стояли на диабазовой глыбе и руки их сплетались, точно водоросли в проране. Ведь проходило это, на редактора проходило и на читателя, а теперь уже не напишешь, потому что имеется точное знание: ни черта никакая водоросль в проране расти не может. Хоть ты сделай ее из капрона — вода повыдерет.
Вот такая безобразная взыскательность к себе прорезается с годами в словеснике, и стало для него писательство — не столько вписывать в текст, сколько вычеркивать из него, и садится окончательный вариант текста, как хлопчатая ткань после стирки и декотировки, и нету его, сошло целиком младое всезнание, какое уж там всезнание, когда тебе до сих пор не удалось дорыться в источниках, как звали двух арьергардных слонов в армии Ганнибала.
Трудно писать, сочииительствовать после пятидесяти. Чу — ребенок где-то шумнул — и утеряна счастливая мысль, и подходишь к окну, долго глядишь в окно, и на тротуаре в этот ранний утренний час возле сводной афиши кино уже вьется толпа затеявших прогулять учащихся; и, оглядываясь, переведя взгляд в комнаты, видишь трехлитровую банку из-под томатов, на которую вот уж полгода надет женин парик для придания естественной формы, и вспоминаешь, что это уж третья жена, молодая, что полгода никуда не ходили ввиду писательского порыва, никакой личной жизни, и надо бы куда-то пойти… «А вам не хотится под ручку пройтится?» Ну, конечно же, в Литфонд надо пойти, попросить еще ссуду под скорейшую реализацию замысла. Благо и фраза уже приготовлена для литфондовских скаред, замечательно убеждающая:
— Товарищи, да как же резануть мне ссуду под почти готовый роман? Печка, товарищи, должна нагреться сама, прежде чем требовать тепла от нее.
И идет писатель по городу — парафиновая кабинетная бледность лица и витание в неконкретных сферах. И мысли: «Умру, а столько еще не успел воплотить, поделиться наблюденным и точным».
Отвратительная картина, и с этим надо кончать. Хватит, коллеги, этой множественности воплощений и желаний поделиться чудовищной суммой наблюденного в жизни. Это в конце концов негуманно в отношении экзаменующихся масс школьников и студентов. Подумать только, какую прорвищу тем для сочинений обрушивает на школьников и студентов один только Пушкин, — так еще и разукрупнять этот ряд? Кто это выдержит, какой школьник, гепетеушник, студент? Это надо уже иметь не черепную коробку, а черепную шкатулку. Нет, надо кончать с этим словотворческим многотемьем и пестроцветьем, с этим вынашиванием замыслов и домами творчества. Нечего писателям загружать собой дома творчества, когда эти дома так любы заведующим секциями трикотажа и свояченицам командиров производства. Долой дома творчества. Писатели — на почту! Урежьте себя от задавания себе вопросов. Вопросов всего два, и они напечатаны на почтовых конвертах:
КУДА?
КОМУ?
Все остальное — наносное.
Странный и нервно изношенный писатель Икс, вы написали повесть, напечатали ее всего один раз, и вот гнете спину над пьесой. Это бред. Зачем вам писать еще? Разве вы не знаете, что есть писатели, которыми напечатано много больше, чем написано? Они есть, и они процветают. Можно вызвать на себя благоденствие, будучи автором всего одного рассказа. Несите его на почту, отправляйте в триста печатных органов — и рыжая нива рублей необозримо заколышется перед вами.
Смотрите, сколько печатных органов в нашей стране! Издательства литературные, ведомственные, газеты, многотиражки… Бери рассказ, стишок, бери страну и запускай по ней рассказ хоть по часовой стрелке, хоть против.
Вы, потный стилист Зэт, изучаете реалии в жизни и в публичных библиотеках, вы тревожите ночью звонком дядю жены, дизелиста, чтобы узнать, режется ли ножом обычная солярка в Антарктике или смерзается в камень? Скажу вам: остановитесь в своих изысканиях. Не надо себя изнашивать. В здоровом топтании на месте есть очевидная польза. Сберег себя и не изнурил литературным разносолом читателей переводчик Сандро Тхапсаев, в один день затоварив «Узкими брюками» Мартти Ларин шесть изданий страны, на тысячи км разбросанных друг от друга.
Иван Пьявченко стихом «Мой город» охватил пять климатических зон.
Антон Шрифтштеллер стихотворение «Сверстники» пропустил через книгу плюс тьма газет и журналов.
В. Кошонцева с Амангельды Лукумовым забинтовали земной шар, как от флюса, парой стихотворений.
А вы все пишете новенькое, тогда как есть авиапочта с заказными письмами и уведомлением при вручении.
А вы все изматываете себя и вскрикиваете по ночам, тогда как можно спокойно спать, видя во сие перистые облака и дачные цветы золотые шары.
А вы все выкраиваете минуты тишины и уединения, тогда как можно спокойно жуировать жизнью и временем, садиться перед телеэкраном с рюмкой водки в руке и слушать, как голосом домового с печной вьюшки вещает телекомментатор:
— Вынимание, вынимание, сегодня у нашей дружины серьезный соперник — «Стандард», бельгийская команда из Бельгии, тем более судит встречу австрийский судья из Австрии…
Не делайте глупостей, топчитесь на месте. Фельетонисты? Эти писчие бандиты с авторучками наперевес? Они нипочем нам, исповедникам нового литературного метода. Мы в русле легального получения денег. Плагиат? Какой возможен плагиат у самого себя? И не компиляция тоже. Не реминисценция. Выкусите!