— Да ведь видно было аж за версту, что встретился нам мещанин с подоплекой из цинизма и гадкости!
— А поди ка высвети его, что он гад. Ты мотивируй.
Тут приводится мотивация, что не дерзновенен нынешний мещанин, а во всем выжидателен. Держит нос по ветру.
Что расчетлив до тошнотворности.
Написал научный труд за начальника.
Что бороду завел — точь в-точь у начальника.
И восьмой сезон окуривает от тли сад на даче начальника.
И манеру два раза ухать после выпития рюмки перенял у начальника.
И если уж взорвется идеей, то никак не большей идеей, чем разместить на банкете столы не буквой «Т» или «П», как то принято, а буквой «Ф», потому что начальник их — Фирдоусов.
И текучесть кадров в действии демонстирует начальник кому угодно, но не такому светскому льву.
И этот-то светский лев с квадрифонией, отпочковавшийся от кровати с шишечками и патефона, все-таки более всех годен вымахать в светскую гиену, отягощенную приязнью к клятвоотступничеству, подхалимажу, продажности и собирательно — к сволочности.
И расходятся непереоценщики ценностей, но все-таки что-то грызет непереоценщиков ценностей применительно к мещанину. Тут все же сбитые в чем-то с позиций, думают люди: Дружинин, мещанин из Ухты, частично все-таки прав. Мещанин — он видоизменился, и в опасную для общества сторону, но, может, все-таки осовременить название? Может, мещанист? Мещанизатор? Мещанёр?
Мещанавт!
Из шомполкп без охулки
Что говорить — налицо колоссальные сдвиги. Стоит только вслушаться в разговоры — до чего изменилась тематика! Какой, бывало, несли на досуге легкомысленный вздор, а теперь… Уже и на лавочках, между двумя бэзешками, он вдруг отшатывается и говорит:
— Леокадия, вы не бихевиористка?
— С какой стати? — ужасается Леокадия. — Я надеюсь, и вы не гештальтник?
— Ну, как можно! Не гештальтник, не голый рефлексолог, не фаунист. Мое кредо — экология в экономическом преломлении.
И любовь до гроба.
И на строительстве здания ТАСС, пристегнувшись ремнями, черт-те на какой высоте перекуривают монтажники, и беседа:
— Это, братцы, все россказни, что ежели баба в тайге потеряется, так не пропадает, а сыщет ее медведь и потомство у них происходит.
Словом — люди потянулись к природе. Сосание, даже как бы отчасти зуд внутри организма поджигают человека использовать отпуск за семьдесят второй параллелью, в самом северном лесу на Земле — Ары-Мас.
Из кардиологической клиники, с обширным инфарктом убегает на восточно-сибирскую реку Ачунанду бакинский точный механик Эдуард Погосян, и старый ботинок его сердца получает там непонятный ремонт и взбодрение.
И некий научный затворник, насквозь кибернетический и хемофизический, голубая кровь, белая кость, вдруг одалживает рюкзак и уходит в затянутую пластинчатыми туманами даль. Он возвращается в тонусе и небывало общительным, и уже в белом халате, уже погруженный в проблемы химфизики, вдруг прерывает опыт, говоря с восторгом и придыханием:
— Но, коллеги, вы только подумайте: вши в соломе живут, а клопы ни за что!
Да, все желаемые метаморфозы производит с человеком природа, и если по сценарию девочке в фильме положено плакать, а она все смеется, то нет способа лучше, чтобы она проплакала транзитом две серии, как оторвать у нее на глазах башку ручному скворцу Евсютке, что и делает моментально помреж.
Итак, массы, а за ними и ведомства потянулись в природу. Ковроделы, отступая от прежних сюжетов — ковры «Машинный зал ледокола», «Нефть пошла», «Дева и перс», — ныне ткут большим тиражом семейство косуль: мама, папа и киндер. Неважно, что олени вообще не образуют семейств, отчего в сюжете есть доля вранья. Важно внимание!
Местная промышленность, от былой близости техницизму все еще путая понятия «бивень» и «шкворень», приступила к торопливой резне фигурок млекопитающих и пернатых из моржового шкворня, мыльного камня и древесин.
Кондитеры выбросили на рынок глазированный кекс «Герасим и Муму».
Кинематограф раскошелился на зверосерию «Ну, погоди!»
Градостроители воздвигают в парках бетоно-бизонов и оленух.
Все внесли свою лепту.
А родная литература?
Здесь хуже, и значительно хуже. Большой писатель еще только подступает к тематике, еще только подсел под махину сюжета и тяжко вскидывает на грудь. Не скоро получит читатель капитальную беллетристику о медведе.
А спрос растет, и ввиду этого в дверях рождается заросшее диким волосом лицо предложения.
— Я, товарищи, естественник и литератор Спартак Бердюшный. Непосредственно иду из лона природы.
И он садится, и редакционно-издательская общественность ошалело разглядывает сбрую естественника. Здесь двойные собачьи унты, меховые штаны с матросским неподдуваемым клапаном, кисет из медвежьей лапы, и действительно от посетителя пахнет дымом бивачных костров, хотя никому невдомек, что дымом он пропитался тут же, на задворках продмага, при сжигании тары из-под яблок «Сент-Джонатан».
Из штанов достает литератор Бердюшный живого ежа и лабораторную крысу, проходящую за полярного лемминга. С таким человеком просто грех не заключить типовой договор. Никому при этом не вспоминается из поэта:
Голосочек в наших издательствах никак не прозванивает. И в договорные сроки повествование издается. И подкованный наш читатель тихо корчится при ознакомлении с текстом, где секач, трепеща крыльями, токует в вершине дерева, а косач, скрежеща клыками, распатронивает тигра корейского. Где зловонная росомаха лезет на столб за положительной героиней, и только отличники погранвойск, мастера меткого огня, спасают женщину от лютой кончины.
Приходят письма читателей: «Ув. издательство! В приобретенной мною повести «Из шомполки без охулки», толстой, есть много мест. В одном месте среди метели мелькнул черной молнией соболь, поймал глухаря и съел. Сообщу, что вес среднего глухаря бывает нетто 4,5 кг, поэтому о каком соболе может идти речь, если и всем редсоветом вам не съесть глухаря? Также прошу разобраться, кто конкретно мелькнул в метели, поскольку соболь в ненастье на свет носа не кажет».
Тут крыть нечем. Происходит, естественно, заминка, конфуз. Ио спрос подпирает, а коль он подпирает, появляются еще сочинения в трех типичных ключах:
1. «Шел я тундрой, песни пел, мне песец сапог проел».
2. «Шел я джунглей, песни пел, тигра мне наделал дел».
3. «Шел я Клязьмой, песни пел, в травостое цвел прострел».
Дань времени — в этих сочинениях никто не стреляет. Начинаются они разно, по кончаются показательно одинаково. Первый тип сочинения — от имени глубинного мужичка (кержак, семейский, гуран). Глаза его уже выцветают от возраста, но неистребимо горит в них рачительность:
«Однако по серому-то свету выбрался я из ночуйки. Низовик воду моршшит. От стойбища до лежбища далеко иттить. Собачка моя стомчивая, легит, не могет. Ух, болесть наша, тундра-тайга! Вахрясло, закухтило, закуржавело. Пронитошно вода в ичиг поступает, а на что уж кожу ладил — барловую, с зюбровой шеи, в самый рев упроворил. Эт-ты, талану бы мне да фарту на седин — зверишку ткнуть. Ужо всю полнолунию до черного поту бегамши, а неперка идет, нефарт. Во б дак вывалился зюбрь, панты лобные сыму, «ти-шоу», по-китайски сказать. Ваське, стюденту, стегно подкопчу, пошлю. Студент — пишша какая, сорок метров кишок, все поют. Опеть же подумать, пантов об это время на зюбре кило три наростет. Кадемикам престарелым пантокрину наварют, сядут они в кадемии, во лбу-то пошарят, а мозга враз ясная от пантов. Ить сила, чего тоды напридумают! А невдомек кадемикам, что Фока, упыришша, те панты стрелил, споспешествовал. Мня не трожь, мня вроде пошшупать — дак дедок я прорушный, а я самый и есть-от валютный цех страны!