Чу — базлаить чтой-то по ерникам, с гольца хряск пошел. А вона оно — медведица с сеголетками. Осарапнуть такая может даже запросто, а меня не замает, ничо. От лесного скитания во мне дух пошел всамделишно медвежий, самцовый. У медведицы враз баловство на уме, а мне зюбря опромыслить надо. Геть, геть!
В сиверах почал я курумы мантулить. Ну, гля, Фока — боись не узрить! Да чо — враз узрил. Сторожкий зюбрь, панты богатеющие. Скрал я его, по лопаткам выцеливаю — ан солнышко глянуло по-над хребтик. И скажу вам — стоит этот зюбрь, солнцем обливной, красно-медный. И накатило тут, до подпупня дрожь прошибла: Фока! Что тебе все кадемики? Синтез им учинят какой-никакой, пантам быдто подмену. И стюдент без стенга не загниет, полуфабрикаты в городе лепят. И могешь ли ты, чесотка норвежеская, красоту такую жизни решить? Тут бросил я трехлинейную оземь, и застило мне глаза, набежало чевой-то, а на вощупь — мокреть».
Такового излагает экзот. Есть также два других типических стиля: нечерноземно-полосный, с теплым юмором, и научный.
Нечерноземным стилем пишет свой парень, погодок, горожанин до мозга костей, но уже и дока в природе:
«Предприятие наше кооперативное, многопрофильное. Под одной крышей соковыжималки, раскладушки, баллончики для сифонов изготовляют. Я для раскладушек трубы сгибал, то через колено гну, то на шее. Здоровый я был безмерно, что вдоль, что поперек.
Тут избирают меня в местком. Сева, говорят, человек ты лирический, будешь больных навещать, вселять бодрость. Отвод я не сделал. Надо так надо.
И вот здесь куда что девалось. Восприимчивый я. По больничным покоям хожу — чего только не подцепил. Первоначально свалился с циститом, весь лиризм от него растерял. Только встал на ноги — пошло: ОРЗ, аритмия мерцательная, то вдруг адские боли между большим пальцем правой ноги и большим пальцем левой ноги. Таю на глазах. В месткоме забегали: Ессентуки, Кодры, Майори, Булдури, — а не помогает ничто. Гасну. Спасибо, надоумил меня один экспедитор. В стогах, говорит, тебе бы поспать, кострового супа поесть, вникнуть в жизнь древоточцев красногрудого и золотистоволосого.
На первый взгляд чушь, но пошел. Травы изучил: тимьян, бадан. Видел, выдра ночью купается. Выдра всюду живет, кроме Австралии. Маленькую рыбку в воде жует, с большой на берег плывет.
И такое странное дело — вернулось в меня здоровье. Однако не бросил я своего целебного хобби. Как образуется окошко во времени, так и еду в деревенскую местность. То на попутках, а то пароходиком. Знай свой край! А на пароходиках команда варит уху, помещая ведерко внутрь дымогарной трубы. Пикантная вещь, но единственно плохо, что труба всегда высоко, а центр тяжести пароходика низко. Вот от этого и амплитуды качания навар сохраняется только в штиль, тогда как в иные погоды уха постновата.
Таким вот образом приплываем мы в село Сваричовское. Давно не проведывал я популяции здешних горихвосток.
Подлесок начался, серый дрозд двусложно кричит. Этот дрозд мне известен, и озадачился я, отчего он двусложно кричит.
Страшное дело! Сквозь кусты бересклета увидел я, что крадется к гнезду человек. Подозрительным и знакомым показался он мне.
— Ни с места! Ни с места, товарищ Пашутин! — крикнул я.
— Кто здесь знает меня? — спросил начальник нашего главка.
— Я, трубогибщик одного из вверенных вам предприятий, Самохин. Покиньте местность, товарищ Пашутин. Вы орденоносец и семьянин, а разоряете гнезда пернатых! За это в Швеции два года дают!
— Не шуми, Самохин, — говорит он, — птицы на гнездах. Мне только одно яйцо и надо, для закрытия коллекции яиц вьюрковых и воробьиных. Цель жизни. Я тебя в Геную на конгресс трубогибщиков командирую.
— Нет, — говорю я. — Не поеду я в Геную. Генуя — это Италия, а в Италии харчевни есть, траттории, там певчих птиц пожирают в невероятных количествах. И дрозда вы не трогайте. Он двенадцать тысяч миль пролетел.
— Тогда я уволю тебя, Самохин. Сколько у тебя непрерывного стажа?
— Сколько есть — весь он мой! — сказал я и желваками играю. И дрозд-самец подлетел, сел на гнездо, отчетливо знает, что здесь не Италия, за него постоят.
И почувствовал я прикосновенье к плечу: подошедший начальник главка Пашутин дружески обнимал меня.
— Извини, Самохин, — сказал он. — Ты преподал мне предметный урок общения с живою природой.
— Да чего уж… — сказал я, и что-то дружно застлало наши глаза.
— Спасибо, товарищи! — сказал внятно дрозд.»
И у нас остается ученый. Это поток сознания, все на «вы» и точные данные.
— Не гоните машину, Энрике, — сказал я водителю. Его стриженый затылок мотнулся в семантическом значении «да», но оборотов он не убавил. Машина круто взбиралась вверх, становилось свежо. Лобовое стекло сильно потело. Ну, конечно, на последнем привале Энрике снова хлебнул любимой национальной настойки на скорпионах. От этого он так гонит, от этого потеет стекло под его дыханием, ибо одна молекула спирта притягивает шесть молекул воды.
Я знаю Дальний, Ближний, Средний и еще два Востока, я знаком с одним далай-ламой и двумя панчен-ламами, но нигде не наблюдал я такого заката, как тут, разве только тогда, на острове Ионы при изучении удельного веса головоногих в погадках кайрят.
Кайрята… Как далеко все это. И заросли черемухи Маака с корой, как березовая, только кофейного цвета. Кофейного цвета был сарнюр, левый передовой олень в упряжке. Олени всегда рвут с места бегом, надо знать эту повадку и успеть прыгнуть в нарты, чтоб не остаться. Дышат олени на бегу альвеолярно и шумно. Незнающему человеку покажется, что олени смертельно устали уже на первых ста метрах дороги, но это не так. О, медвежьи когти памяти!
— Остановите, Энрике… Мне показалось…
Это было невероятно. Я вынес штативы, магнитофоны, фотовспышки и кинокамеры. На юго-восточном склоне вулкана Тур-рьяльба сидел потрясающий экземпляр жабы. По тени, отбрасываемой ею в лучах заходящего солнца, я определил длину ее в 96,753 см. Я достал секстан, определив широту, красоту и долготу этой встречи. На пленке «Леверкузен» оптикой «Хассельблад» я снял привычные стации жабы. Затем Энрике щекотал ее брюхо штативом, и я записал на магнитофон гамму звуковых модуляций. Внешне жаба была похожа на Bufo melanochloris, такую известную нам по тропическим лесам Коста-Рики, но эти размеры! Ни один зоологический музей мира не мечтал ни о чем подобном.
Я вынул инструмент умерщвления и шагнул в ее сторону. Она сидела — монолитная, изваянная. Это было величие Медного всадника, эталон генофонда. Рука моя повисла безжизненно.
— Не открывайте багажник, Энрике. Поедем.
Он с изумлением посмотрел на меня, этот пеон, привыкший к тому, что белые привыкли грабить национальные богатства его краев.
Как слепой я дошел до машины, и Bufo мурлыкала за моей спиной. «Будь счастлива!» — хотел крикнуть я, но горло перехватило, и что-то…
Вы догадались?
Застлало глаза!
Кота в мешке
Поставим перед собою вопрос: каков коэффициент удачи у обиженных судьбой?
Низок, низок коэффициент, и еще он будет играть на понижение. Много есть к тому предпосылок, и динамика примеров для подтверждения возрастает зримо и сильно.
Итак, речь пойдет о мешках и котах. О большом взлете многообразной мешочной индустрии, ибо с котами в мешках в наше время происходят странные вещи. То есть почти иссякли коты, годные для очного, без упаковки вручения. Этого не сбыть — генетический дефект, у того — фонетический, соматический, плешь в подшерстке, разноглазие, крнволапие, нечистоплотность и вонькость — а сбывать с рук надо всех. А коль уж надо сбывать, то не проводить же разноглазие с вонькостью по разряду арифметики «пишем». Тут как раз подходит разряд «в уме» и мешок для сокрытия неблагополучий.