— Одобряю! — воскликнул отец. — Хвалю за смелость, сынок! Изучай! Добивайся! А над докладом мы с тобой поработаем вместе.
Они собрали со всей квартиры половики и потащили во двор выбивать пыль.
Отец продолжал толковать о Чайковском.
— И ведь что удивительно, — говорил он, замахиваясь над ковриком палкой, но так и не хлестнув ни разу, — изо дня в день, час за часом, как рабочий к станку, Петр Ильич — к роялю. Небось мозоли натрудил на руках. И вот слушай… Вот оно как бывает… Работает, работает человек за станком… и… «вдруг самым неожиданным образом является зерно будущего произведения… и неизмеримо блаженство… Забываешь все, делаешься как сумасшедший. Все внутри трепещет и бьется… Одна мысль перегоняет другую». И…
Глядя на преображенное, красивое лицо отца, Володя не мог понять, свои слова он говорит или повторяет Чайковского. Свои? Нет, должно быть, Чайковского.
— То-то и дело, — задумчиво улыбнулся отец. — «Одна мысль перегоняет другую». Эх, закончить бы мне механизм! Помни, Владимир: трудностей испугался — пропал!
Отец так и не выколотил ни одного половика. Володя сам перетряс их, а отец сгреб в охапку и понес вверх по лестнице.
Какой это был хороший день! День, в который ничего не случилось и вместе с тем произошло что-то необыкновенно значительное.
Надо бы готовить обед, но отец предложил:
— Давай проживем сегодня на сухомятке. Бабушка гостюет, журить некому. Махнем-ка на лыжах! Как твое мнение, Владимир?
Они вытащили из чулана лыжи, смазали, натерли суконкой и отправились на главный волжский съезд. Он назывался «Красным» и вел прямо к переправе. Внизу, вдоль всей набережной, тянулась широкая полоса незамерзшей воды. Зимой через нее наводили на лед длинный деревянный мост. С той поры, как на окраине города понастроили заводов, Волга у берега не замерзала. Вода плескалась о кромки льда и урчала всю зиму. Возле моста неподвижно стояла на якоре «Пчелка», хлопотливый пароходик, который с весны до морозов, посвистывая, бегает через Волгу взад и вперед.
— Становись на лыжи! — сказал отец. — Слушать команду! В затылок равняйсь! Не отставать! Скользящим шагом за мной!
И он побежал первым, а Володю охватило такое веселье, что он заорал во все горло: «Э-ге-ге!» — и понесся вдогонку.
Он скользил по хрустящему насту и громко смеялся, сам не зная чему.
— Хорошо! — кричал отец. — Володька, живем! Живем!
Они перекрикивались, как двое мальчишек.
Набережная круто свернула вправо и потянулась вдоль Которосли. Волга пошла влево, между пологими, низкими берегами. Из-за поворота вырвался озорной, вольный ветер и хлестнул по лицу. Засвистело в ушах, щеки обожгло, как огнем. Равнина так широко раскинулась в стороны, что отец, который бежал впереди, казался в ней затерявшимся.
Но вот Павел Афанасьевич встал и оглянулся назад. Володя изо всех сил оттолкнулся палками. Раз! Два! Три!
Он хотел обогнуть отца плавным полукругом, стать рядом с ним, лицом к городу, и спросить: «Что ты смотришь?» — но с разбегу зацепил носком лыжи за лыжу отца, они оба упали. Отец провалился по колено в снег.
— Дурень! — сказал он, отряхиваясь и снова становясь на лыжи. — Экий дурень нескладный!
— Что ты смотришь? — смущенно спросил Володя.
— Город гляжу. — Отец показал палкой. — Кораблем на простор выплывает.
Город величаво раскинулся на высокой горе. Острый мыс ее, словно нос корабля, врезался в равнину. Здесь под снегом лежали Волга и Которосль, и Володе представилось: город плывет, плывет в далекий простор.
— Высоко поднялся! — сказал отец. — Умный город.
— Папа, чудно! Почему умный? Разве все города не такие?
— Все-то все… а этот крепче других к сердцу прирос.
Домой они вернулись к вечеру. Отец принялся хлопотать по хозяйству, стряпать ужин. Володя от усталости почти повалился на табуретку в кухне:
— Не надо, папа, ужинать. Напьемся чаю.
— Как не надо? Это ты зря.
Отец зажарил колбасу с яичницей и нарезал толстыми ломтями ситный. Ситный был такой мягкий и вкусный, что Павел Афанасьевич не успел разложить по тарелкам яичницу — ломтей как не бывало.
— Веселый едок! — засмеялся отец. — По еде судя, в шинники годишься. Ладный сборщик из тебя выйдет, Владимир. Доучишься — поставлю-ка я тебя в подручные к Пете Брунову.
— А зачем тогда, папа, доучиваться? — сытый и усталый, вяло возразил Володя. — Тогда и доучиваться не стоит.
— Как это так? — удивился Павел Афанасьевич. — Ты, сын рабочего, стало быть, такого держишься мнения, что в рабочий класс идут люди сортом пониже? Нет, братец мой, ты это мнение брось!