"10 апреля. Летаем с минами почти каждую ночь. Ставим их на фарватерах Хельсинки, Котки, Выборга, Таллина. В район постановки приходим, как правило, со снижением, на приглушенных моторах. Противодействие слабое. Противник нас обнаруживает уже на отходе и открывает огонь с опозданием, после пролета опасной зоны. Сделает несколько выстрелов из орудий, выпустит десяток автоматных очередей и успокоится. Конечно, так продолжаться долго не может. Он ищет, и в ближайшее время найдет обязательно, эффективный способ противодействия. К тому моменту и мы должны отработать новые тактические приемы.
Последние несколько вылетов сделали ночью, звеном. Ведущим летает Пятков; Бунимович и я - ведомыми. Получается вроде неплохо. Ставим сразу три мины на заданных интервалах. Но пилотировать трудно. Напряжение колоссальное. Машину ведущего видно только вблизи по выхлопу из моторов. В таком полете не размечтаешься. Малейший зевок - и задание сорвано.
Вчера прилетел комиссар нашей эскадрильи старший политрук Усков, привез кучу писем, рассказал последние новости.
Первая эскадрилья закончила тренировку и с тылового аэродрома начала боевую работу. У них уже есть потери. В одну из ночей не вернулся с задания экипаж капитана Зорина. Я хорошо знал Дмитрия Георгиевича. Прекрасный методист и опытный летчик, он был командиром отряда в 41-й отдельной авиаэскадрилье. До войны мы долгое время жили в одной квартире. Теперь овдовела его жена, осиротела маленькая дочурка.
От мамы и Шуры получил сразу четыре письма. Прочитал скупые почтовые строчки - и так захотелось их снова увидеть, сказать и услышать живое слово. Но это пока лишь желание. На войне отпусков не дают. Мне же и думать об этом не следует. Только недавно был дома. А другим каково?.."
"22 апреля. Ура! Прилетели из тыла наши ребята. Вся первая эскадрилья во главе с капитаном Сергеем Ивановичем Кузнецовым. Летчики сразу наполнили смехом и гомоном наш полупустой домик.
Кудряшова и Чванова я тут же определил в свою спальню и попросил Дроздова перевести экипажи Колесника и Кудряшова к нам в эскадрилью. Тогда у меня и у Бунимовича будет по одному ведомому. Он обещал обратиться к Преображенскому.
На тыловом аэродроме сформирована еще одна тренировочная группа. После окончания летной программы ее экипажи вольются в состав первой и третьей эскадрилий. Федор Волковский остался в тылу, тренируется с бывшим полярным летчиком Червонооким".
"28 апреля. На аэродромах Сиверская, Гатчина, Луга, Кресты фашисты сосредоточили большое количество тяжелых самолетов. По мнению командования, они намереваются нанести мощные удары по Ленинграду в праздничный Первомай. Чтобы сорвать замысел фашистов, участвовали в выполнении упреждающих ударов..."
Ночью бомбили вражеский аэродром около станции Сиверская. В первом вылете сбросили три пятьсоткилограммовые бомбы. В районе стоянки фашистских бомбардировщиков наблюдали пожары и взрывы. Значит, все экипажи ударили точно.
Во втором полете пришлось помучиться. В момент бомбометания одна пятисотка не сбросилась. После отхода от цели осмотрел ее штурман через прицел и доложил, что висит она на одном заднем бугеле с перекосом. Значит, передний замок открылся нормально, а задний чуть запоздал - и бомбу перекосило. Если бомба хоть на мгновение примет нормальное положение, она обязательно оторвется. Это может случиться при малейшем толчке.
Тут мы с Петром и задумались: а вдруг она над своей территорией упадет?
До линии фронта я ее пытался сбросить. Рывками, скольжением, разворотами хотел устранить перекос. Но бомба висела как влитая. Уперлась стабилизатором в фюзеляж - и ни с места. Тогда я решил оборвать дужку бугеля: разогнал самолет на пикировании и на горку его потянул. От перегрузки в глазах потемнело, а бомба не шелохнулась. Так и пришлось с этой чушкой домой возвращаться.
Когда на посадку планировать начали, я даже вспотел от волнения.
К счастью, трагедии не произошло. Зарулил я машину. Проклятую бомбу оружейники на стоянке с трудом от замка оторвали. В общем, страха за этот полет нам пришлось натерпеться.
"1 мая. Вот мы и встретили первый военный май!
Вчера Преображенский, Пятков, Ребриков и я ездили в Ленинград на торжественное собрание..."
В Ленинградский Дом Красной Армии прибыли представители армий, дивизий, полков, кораблей. Большинство явились прямо с передовой. Лица у всех обветренные, суровые. На гимнастерках и кителях боевые медали и ордена.
Нас пригласили в президиум. В комнате около сцены увидели Хохлова и Челнокова. С Хохловым беседовал какой-то мужчина солидного телосложения, в морском темно-синем кителе с нашивками бригадного комиссара.
Преображенский с ним поздоровался, что-то тихонько сказал и к нам повернулся.
- Полюбуйтесь, орлы, на этого человека! Приглядитесь к нему хорошенько. Он за Советскую власть боролся в гражданскую. Потом большим писателем стал. "Оптимистическую трагедию", "Первую конную" видели? Фильм замечательный "Мы из Кронштадта" смотрели? Уже догадались, наверное? Да, это все написано им. Знакомьтесь, наш военный трибун и писатель Вишневский.
- Вы бы полегче, пожалуй, Евгений, - с мягким укором вмешался бригадный комиссар. - Я - человек, могу загордиться.
- Вам, Всеволод Витальевич, это уже не грозит, - рассмеялся полковник. - Слава вас давно закалила. Коль не испортились в молодости, то теперь и при желании не сумеете. А это мои гвардейцы, - представил он нас писателю. - Хоть без усов, но народ молодецкий. Лупят фашистов со злостью, с задором. Каждый за сотню вылетов сделал. Может, когда и о них напишете?
- Я?.. С удовольствием. Но, думаю, они сами напишут, - с какой-то искренней, подкупающе теплой улыбкой ответил Вишневский. - Тема уж больно завидная. Прямо симфония смелости, мужества. Только она специфичная, трудная. А профессиональный писатель знаком с жизнью летчиков понаслышке. Большое, правдивое полотно здесь напишет лишь тот художник, кто с вами в военном котле поварится, с воздушной стихией сроднится. Эту симфонию нужно до боли выстрадать, собственным сердцем прочувствовать. Кто, кроме вас, ее с подлинным чувством пилота раскроет? Кто в нее вложит тот пыл, страсть и отвагу, которые вас в поднебесье на подвиг толкают?! Вы, например, обернулся он вдруг в мою сторону. - Может быть, чувствуете потребность рассказать окружающим о величии подвига ваших товарищей?
Ошеломленный внезапным вопросом, я растерялся, не знал, что ответить... Он, видно, понял мое состояние и, усмехнувшись, продолжил:
- Может, не вы, а кто-то другой. Может, не все, но один или два за перо непременно возьмутся. Это продиктуется неуемной душевной потребностью рассказать о себе, о товарищах. Такое к кому-то придет обязательно. Ну, а уж мы, писатели, если нужно, им в этом поможем...
Раздался последний звонок. Нас пригласили на сцену. Разговор прекратился. Вишневский сел рядом с Хохловым у самой трибуны. Я любовался его простым, открытым лицом, черными с проседью волосами и думал: "Вот она, глыба ума и таланта! Сколько в нем опыта, силы и знаний, уменья так цельно и ясно выложить мысль на бумагу, оживить, вдохнуть в нее душу, сделать мыслящей, говорящей. Сколько в нем воли, терпенья, усидчивости. Пишет ночами, лист за листом, день за днем, год за годом... Такое у меня не получится. Я даже матери листик один написать собираюсь неделю..."
"10 мая. Погода установилась на редкость теплая. После суровой голодной зимы ленинградцам такая весна как подарок. Мы уже загораем на солнышке. Дни стали длинные, а ночи - короткие, поэтому боевая нагрузка заметно снизилась. На ближние цели еще успеваем слетать по два раза. А если бомбим объекты в глубоком тылу, то темного времени на один полет не хватает. Приходится засветло и взлетать, и садиться.
Живем в семи километрах от аэродрома в дачном поселке у Ленинграда. На северной его оконечности, там, где Дорога жизни пересекается с другой дорогой стоит двухэтажный особнячок с резными верандочками и небольшой остроконечной башенкой. Говорят, до войны здесь в уютных семейных комнатах отдыхали работники горпищепрома. Сейчас Ленинград заблокирован фашистами, и горпищепром, наверное, ликвидирован. Поэтому домик временно заняли мы..."