Брет выдерживал это испытание до полудня совершенно стоически, но теперь чувствовал, как внутри его постепенно зреет раздражение, готовое в любой момент вырваться наружу. Сначала он просто хмурился и вдруг в какой-то момент вышел из себя, оторвал голову у игрушечного бумажного человечка и швырнул в корзину для мусора номер журнала «Пипл». Он устал сидеть в приемном покое, ему надоело ждать, пока кто-нибудь обратит на него внимание.
Казалось, никому нет дела до того, что Брет торчит в этой отвратительной комнате. Друзья Джейси заехали за ней в полдень – у них уже были права, – и она ни на секунду не задумалась о своем младшем брате: оставив его одного, отправилась с ними в кафе. Даже папа и бабушка, судя по всему, забыли о его существовании.
Единственные люди, разговаривавшие с Бретом, были медсестры, но в глазах у них читалось жалостливо-страдальческое выражение, от которого его тошнило.
Он поудобнее устроился на диване и попытался занять себя рисованием. Из этого ничего не получилось. В желудке у него завелся какой-то странный комок, который никуда не девался и, напротив, становился все тяжелее. Брет понимал, что еще немного, и у него сдадут нервы. И тогда он станет кричать.
Чтобы совладать с собой, он взял черный карандаш и подошел к стене. Он даже не стал оглядываться, чтобы удостовериться, что он в комнате один. Ему было наплевать. В глубине души он даже хотел, чтобы его застали за этим занятием. Крупно и четко выводя буквы, он написал на бугристой стене: «Я ненавижу эту больницу». Обернувшись, он увидел в дверях старшую медсестру Сару, которая держала под мышкой кипу книжек с картинками.
– О, Брет! – воскликнула она таким жалостливым тоном, что мальчик невольно поморщился.
Он ждал, что она скажет что-нибудь еще или войдет и накричит на него, но она лишь повернулась и вышла. Несколько минут спустя он услышал, как в коридоре по громкоговорителю вызывают его отца. Брет уронил карандаш на пол и вернулся на диван. Он взял со стола обезглавленную бумажную куклу и стал играть с ней.
– Бретти? – раздался в комнате голос отца.
Брет вспыхнул от стыда и медленно повернул голову к двери. Отец держал в руках ведро и губку. Он поставил их в углу и сел напротив сына за столик.
– Я все знаю, папа… – начал Брет, но не смог сдержать слез. Каждый раз, когда он всхлипывал, в горле у него вставал ком. – Прости меня.
– Мне жаль, что пришлось оставить тебя одного, – сказал отец и вытер слезы со щек сына. – Просто сейчас такая напряженная ситуация… Прости.
– Это ты меня прости, папа. Я не должен был пачкать стену, – глубоко вздохнув, ответил мальчик.
– Я знаю, что ты хочешь увидеть маму, сынок. – Лайем через силу улыбнулся. – Но дело в том, что она сейчас не в лучшей форме. У нее все лицо в синяках. Я подумал, что тебе не стоит видеть ее такой.
Брет вспомнил, как нашел ее без чувств на манеже. Мама смотрела на него открытым невидящим глазом.
– Скажи, папа, когда люди умирают с открытыми глазами, они видят что-нибудь?
– Она не умерла, Брет, клянусь тебе. – Лайем перевел дыхание. – Хочешь посмотреть на маму?
– Мне не разрешат.
– Мы наплюем на правила, если ты действительно этого хочешь.
Брет хлюпнул носом и вытер каплю над верхней губой. Образ матери снова вспыхнул перед глазами, и его сердце дрогнуло.
– Нет, – покачал головой он. – Я не хочу.
Отец обнял его и прижал к груди. Брет почувствовал, что постепенно успокаивается. Как приятно, когда отец так близко! Он ощущал себя в полной безопасности. Ему хотелось постоянно быть рядом с ним.
– Ну ладно, малыш. Я думаю, тебе пора приниматься за уборку. Согласись, что было бы несправедливо заставлять медсестер делать это.
Брет отстранился от отца и на дрожащих ногах направился к ведру. Он поднял губку, и грязная вода окатила его брюки почти до колен. Брет обеими руками взялся за ручку ведра и потащил его к испачканной стене. Обмакнув губку в воду, он принялся сосредоточенно стирать надпись.
Через минуту отец опустился на корточки рядом с ним и, взяв вторую губку, стал ему помогать. Когда Брет взглянул на него, он подмигнул сыну и сказал:
– Это похоже на весеннюю уборку, правда?
В обед Роза увезла детей. Лайем хотел поехать с ними, но потом все же решил остаться с Микаэлой. Выбор дался ему легко.
Он смотрел на жену, которую сестры перевернули на бок.
– Я нанял Джуди Монка, чтобы он присмотрел за твоими лошадьми. Кажется, все они идут на поправку. Даже та с ушибленной ногой, не помню, как ее зовут – Сладкая Горошина, кажется? Она ест сено через верхнюю перегородку стойла, а в остальном проблем с ней нет. Ветеринар говорит, что колики у Скотти почти прошли. Я принес тебе кое-что. – Он снял разноцветные ленточки с упаковки ароматических лепестков. – Миртл из парфюмерного салона сказала, что этот запах ты любишь. – С этими словами он взял щепотку лепестков и бросил их в стакан с водой. По палате распространился запах ванили. Затем Лайем расставил на подоконнике семейные фотографии на тот случай, если жена очнется, а никого в палате не будет, и вставил в магнитофон кассету Мадонны «Схожу с ума по тебе» – напоминание о дне их первой встречи. И наконец, достал из сумки последнюю вещь – свитер Брета. Он вырос из него уже давно. Лайем поднес шерстяную ткань к лицу и вдохнул. Если какой-нибудь запах способен пробудить жену к жизни, то это – незабываемый запах тела их малыша.
Воспоминания на цыпочках вошли в тихую комнату. Лайем вдруг вспомнил тот день, когда впервые увидел Микаэлу. Это случилось здесь, в этой больнице. Он приехал на похороны матери и нашел своего отца, великого Йэна Кэмпбелла, в плачевном состоянии, страдающего болезнью Альцгеймера. Этот недуг постепенно, методически подчинил себе его личность. Когда его жизнь оказалась под угрозой, отец позволил отвезти себя в больницу, носившую его имя. Тогда Лайем и встретился с Микаэлой. Ей было всего двадцать пять, и он никогда прежде не видел женщины прекраснее.
– Знаешь, как мне хотелось заговорить с тобой? – прошептал он тихо, склоняясь к самому ее уху. – Помнишь, ты сидела у кровати моего отца? Я тогда не осмелился подойти к тебе, только стоял в дверях и слушал, как ты говоришь с ним.
Лайем придвинул стул ближе и склонился к жене. Он взял ее руку в свою и переплел ее пальцы со своими.
– Я не могу забыть тот момент, когда ты впервые взглянула на меня. Ты видела меня и раньше, но обратила внимание только тогда, когда я сказал, что он – мой отец. Ты спросила меня, говорил ли я с отцом, и я ответил, что с ним вообще мало кто разговаривает. Ты сказала тогда, что ему нужно, чтобы я говорил с ним, потому что ему важно знать, что я люблю его и забочусь о нем. Помнишь, была весна… Ты открыла окно в его палате и принесла азалии, настоящее буйство розового цветения. Тогда я заметил печаль в твоих глазах. Неужели она была так близко? Тогда мне казалось, что я единственный, кто ее замечает, потому что считал нас солдатами одного Фронта. Ранеными, но способными передвигаться на своих двоих. Тогда я думал только об одном – как бы заставить тебя улыбнуться. Помнишь, ты говорила со мной о заботе?
Забота. Такое короткое слово. Как «любовь» или «ненависть». Только теперь Лайем впервые понял, что его отец и он сам никогда не заботились ни о ком.
– Знаешь, а ведь ты вернула его мне. Я никогда не понимал его до конца, когда он был здоров, силен и поднимался с первым лучом солнца. А вот когда он стал стар, испуган и немощен, я почувствовал, что он теперь совсем мой. Ты научила меня разговаривать с ним, и в последние недели его жизни он стал понимать, кто я, зачем здесь и что мне нужно. За день до смерти он взял мою руку и сказал, что любит меня, – впервые в жизни. Это счастье дала мне ты, Микаэла, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя за это.
Лайем поднялся и склонился к спинке кровати.
– Я люблю тебя, Майк, всеми силами души. Я останусь здесь, рядом с тобой, я буду ждать тебя до конца дней, до тех пор, пока ты ко мне не вернешься. И дети тоже… Возвращайся скорее. – Его голос дрогнул. Он перевел дух и, склонившись, поцеловал ее в лоб. – Навсегда.
Он снова опустился на стул, не выпуская ее руку.