Игуменья не пользовалась даже тем, без чего любой современный человек не может обойтись: мобильным телефоном. Он был у всех монахинь и послушниц. У всех, кроме матушки Серафимы – того самого врача-психиатра, которая решила оставить мир после обследования профессора математики, и того самого профессора – будущей игуменьи Адрианы. Несмотря на то, что посетителей при входе просили выключить телефоны или перевести их в бесшумный режим, они раздавали звуки на все голоса: пиликали, распевали, трезвонили, визжали, гудели. И не только в карманах, сумочках, ладонях бестактных гостей. Они включались и у монахинь, послушниц – причем, чаще всего там и тогда, когда должно было молчать абсолютно все, кроме молитвы: во время службы, келейного правила, в храме, в кельях…
– Какое же это монашество? – сокрушалась настоятельница, безуспешно стараясь образумить насельниц, чтобы те расстались со своими телефонами. – Монахи для того уходили из мира, рвали с ним все связи – кровные, родственные, дружеские, деловые, чтобы всецело посвятить себя Богу. Для этого они избирали самые непроходимые, самые недоступные места: пустыни, леса, пропасти, горы, чтобы мир не достучался к ним своими соблазнами, проблемами, заботами. Зачем же монахине мобильный телефон? Чтобы каждый день, каждый вечер интересоваться, как там поживают их дети, внуки, оставленные родственники, мужья? Чтобы те тоже названивали им, рассказывали о том, как кто-то болеет, кто-то родился, кто-то напился, подрался, а кто-то умер? Кому нужно такое монашество? Во имя чего оно? Бога ради? Вряд ли…
Мобильный телефон начинал раздражать и Надежду. Всякий раз, когда она ставала на молитву, кто-то вызывал на связь: звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра, звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения – все это отвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвенную настроенность на общение не с родителями, друзьями и другими дорогими людьми, а с Богом. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему, но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставался привязанным к оставленному миру. Привязанным крепко. Жестко. Властно.
Но Надежду не переставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница. К ней постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельные бизнесмены, политики, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря.
– Жили ведь раньше люди не только без мобильных, а даже самых обычных телефонов – и ничего, обходились, – отвечала матушка на эти недоумения. – Представьте себе истинного подвижника, аскета-молитвенника с мобильником. Можете? Нет? И я нет. Как-то умудряюсь обходиться без него, некогда болтовней заниматься. Когда была поглощена наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты времени, а теперь и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры по телефону – это ни то, ни другое. Если мы оставили мир, то обязаны расстаться со всем, что связывало нас с этим миром. У истинного монаха только одна связь: с Богом.
Слушая наставления игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном, выключая его на время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с такими же послушницами стало тяготить ее: Надежда вдруг заметила, как часто, начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры, пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить, чтобы посвятить себя служению Богу.
Но было и то, что в действиях настоятельницы вызывало в душе Надежды решительный протест, обиды, расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота. Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все ее замечания относительно поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной, решительно требуя неукоснительно выполнять благословение. И чем беспрекословней она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиды. Она ловила себя на мысли, что, одергивая ее в присутствии остальных, игуменья стремилась укрепить свой авторитет, свою власть: дескать, смотрите, мне подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.