Особенно непонятным стало решение матушки Адрианы взять к себе келейницей не ее, Надежду – грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их обитель послушницу Софию: настоящую замухрышку, как сразу бросилось в глаза Надежде. Она ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, избегаая общения с остальными. В отличие от Надежды София внешне была совершенно непривлекательна: низкорослая, горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в коровнике грязью под ногтями, ссадинами на руках.
«Ну и «красавицу» матушка себе выбрала, – недоумевали остальные, – настоящее пугало огородное: ей не гостей встречать да за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять – ни одна не пролетит, побоится».
Такие разговоры доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их монастырского хозяйства, неприязнь переросла в настоящий взрыв гнева.
«Меня достать хочет, – кипело в душе Надежды, – унизить перед всеми, свою власть показать. Ну и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую. Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком. Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя. Хороша «профессорша», нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие коллеги, когда приезжают сюда в гости, а им навстречу выходит чумазое пугало».
Эти мысли разгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенство и отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ей казалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. А эта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно и окружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.
Обиды жгли душу Надежды, нещадно терзали ее, требуя уже постоять за себя, высказать настоятельнице все, что кипело, а потом покинуть обитель. И Надежда была готова сделать это, как вдруг ее охватило то, к чему она была совершенно не готова, не знала, как с этим бороться, что делать. Поэтому решила остаться. Ее душу охватился блудная страсть. Похотливые мысли, неизвестно откуда хлынув нескончаемым потоком, не давали ей покоя ни днем, ни ночью, ни в храме, ни в келье. Они навязчиво лезли и лезли, являясь в бурных сновидениях, заставляя вместо молитвы блуждать взглядом по молящимся паломникам: мужчинам и молоденьким девочкам. Надежда не знала, как отогнать от себя эту грязь, это мучительное, изнуряющее всю плоть наваждение.
Да, она была еще нетронутой, зная обо всем сокровенном лишь то, что было естественным, и всячески сторонясь всего противоестественного. Время от времени в ее молодом девичьем организме просыпались влечения, свойственные всякой живой природе. Но, слушая наставления игуменьи, внимая ее советам, читая жития святых, прошедшие через плотскую брань, Надежда стремилась следовать их примеру, соблюдая пост, не давая себе расслаблений продолжительным сном, блужданием мыслей. Кроме того, перед ней с детства был живой пример ее семьи, где никогда не велись грязные разговоры, не пересказывались «сальные» анекдоты. За Павлом Смагиным – человеком не только очень состоятельным, но и очень общительным, видным, благородным, пользовавшимся популярностью среди женщин – не велось грязных сплетен, никто не мог уличить его в изменах, порочных связях, скандалах. О его жене Любови Петровне и говорить нечего: она была образец материнства, семейной чистоплотности, верности мужу, детям.
Надежда не могла понять, что же творилось в ее душе, откуда пришла вся эта грязь, похоть. Накопив обиды на свою настоятельницу, она не знала, как лучше подойти к ней и открыть мучавшие ее помыслы – открыть просто, искренно, как всегда открывала все самое сокровенное родной матери. Обиды смешались со страхом наказания, боязнью, что теперь уже игуменья, имея право на гнев, выставит ее за ворота обители, и сделает это так же решительно, как делала всегда, обличая Надежду: в присутствии всех сестер. Но, преодолев страх, Надежда робко постучалась в келью своей духовной наставницы и, с поклоном войдя туда, открыла все, что творилось, кипело на душе, разрывало ее на части, жгло, немилосердно палило, уничтожало ее.