– Да, мама, – прошептала Вера, – я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…
– Как? Тоже в монастырь? – Смагин подскочил с места.
– Нет, папа, – поспешила успокоить его Вера, – не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Я чувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка о невыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова в наручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее бы конец. Будь что будет. Я не виновата…
– Пусть поедет, – поддержала Любовь Петровна.
– Тем более что скоро ее ожидает другой «монастырь», за колючей проволокой, – махнул устало Павел Степанович. – Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.
– Думаю, дело до суда не дойдет, – Выкван сохранял спокойствие и выдержку. – Я тоже уверен в непричастности Веры к аварии. Но чтобы доказать это, связать воедино все факты, которые у нас уже есть, не хватает какого-то одного звена. Как только оно появится – а оно появится обязательно – все то, что задумали против нас, развернется против тех, кто это задумал. Не хватает лишь маленького звена. Маленького чуда.
– Идите вы со своими чудесами знаете куда? – Смагин поднялся и надел пиджак. – В монастырь! Все чудеса – там. А у меня – сплошные земные дела и заботы. Не до чудес.
13.
Вера приехала в монастырь под вечер, когда служба давно закончилась, монахини и послушницы поужинали и разошлись по своим кельям, чтобы там совершать молитвенное келейное правило. Готовилась к молитве и Надежда. Она была несказанно удивлена и обрадована, увидев в дверях родную сестру. Обняв, она пригласила ее в свое скромное жилище.
– Обалдеть можно, – изумилась Вера, оглядываясь по сторонам, – никогда бы не подумала, что ты решишься оставить ради этого все, что имела, видела, узнала. Папа наш недавно открыл приют для бездомных, так там условия получше здешних будут. А тут, выходит, электричества даже нет?
– Не только электричества, – Надежда усадила сестру за столик. – Мобильных телефонов тоже нет, компьютеров нет, интернета, телевидения, развлечений разных, клубов, ресторанов.
– А что же есть?
– Бог, Которому мы служим, – ответила Надежда, готовясь угостить сестру с дороги горячим монастырским чаем.
Вера присела за стол, не раздеваясь и погруженная в свои невеселые переживания.
– Ты счастлива? – задумчиво спросила она, глядя на Надежду, стоящую перед ней такой родной и в то же время такой неузнаваемой: в строгом черном платье, такой же черной шерстяной кофточке, белом платочке.
Надежда почувствовала, что на душе сестры лежала какая-то тяжесть.
– Как все странно, – задумчиво продолжила Вера. – Ты сама отказалась от всего, что имела, чтобы жить здесь. А я лишилась всего, сама того не желая, и теперь буду жить в своем «монастыре», который называется тюремной зоной. Видишь, сестричка, какие мы с тобой одинаковые и разные…
И, заплакав, стала рассказывать о приключившейся с ней беде.
– Я не умею ничего из того, что умеешь ты: ни служить Богу, ни молиться, ни стоять в храме, – Вера вытерла слезы, снова став задумчивой. – Поэтому прошу: помолись за меня, грешную. Для этого я приехала к тебе. Завтра утром мне нужно быть в милиции, оттуда – в суд. Прокурор и обвинитель будут требовать наказать меня на полную, народ вообще готов повесить, расстрелять, растерзать, причем сделать это публично, чуть ли не в прямом эфире, чтобы, как говорится, другим впредь неповадно было. Я не знаю, как все это переживет отец, он и так на грани физических и душевных сил. Ничего невозможно сделать. От папы отвернулись все, даже самые близкие его друзья, брезгуют с ним общаться. Но я хочу, чтобы ты поверила мне: я не виновата. Не виновата! Меня подставили, использовали для того, чтобы насолить отцу, отомстить ему, расправиться перед выборами. Они уже и так проиграны. Поэтому я не буду ждать, когда мне огласят приговор. Если дело дойдет до суда, то я… с собой… Молись обо мне, сестренка. Прости за все и молись за мою грешную душу.