Мужчины не произносили ни слова. К Маньену снова подошла какая-то женщина.
— Кто они? Иностранцы?
— Один бельгиец. Один итальянец. Остальные французы.
— Из интернациональной бригады?
— Нет, но это одно и то же.
— А тот, у которого…
Она неопределенно повела рукою перед своим лицом.
— Француз, — сказал Маньен.
— Погибший тоже француз?
— Нет, араб.
— Араб? Вон что! Араб, значит?..
Она отправилась пересказывать новость.
Маньен, оказавшийся почти в самом конце кортежа, вернулся к носилкам Скали. Скали был единственным из раненых, кто мог лежать облокотившись: тропа перед ним спускалась вниз почти одинаковыми зигзагами до того места, где виднелся Ланглуа, ослик которого остановился перед узенькой замерзшей речонкой. Пюжоль вернулся в арьергард. По ту сторону речонки тропа сворачивала под прямым углом. Расстояние между носилками было метров в двести; гротескный первопроходец верхом на осле и с шевелюрой в виде малярной кисти находился примерно в километре от них; в сгущавшемся тумане он походил на призрак. Позади Скали и Маньена был только гроб. Носилки за носилками перебирались через речонку: процессия двигалась вперед, вычерчиваясь в профиль на фоне широкой плоскости горы, по которой перемещались вертикальные тени.
— Знаете, — сказал Скали, — у меня когда-то была книга…
— Погляди, какая картина!
Скали проглотил свою историю: возможно, она вызвала бы у Маньена такое же раздражение, какое у самого Скали вызывало уподобление того, что они видели, картине.
При первой республике[129] один испанец, ухаживавший за своей сестрой, которой он не то чтобы нравился, не то чтобы не нравился, увез ее однажды в свой загородный дом, куда-то под Мурсию. Дом был капризом во вкусе конца XVIII века: кремовые колонны на фоне бледно-оранжевых стен, лепные тюльпаны из штукатурки под мрамор, в саду карликовые самшиты, вычерчивавшие узоры в виде пальметок под высокими кустами темно-алых роз. Один из владельцев усадьбы построил там крохотный театрик теней, всего на тридцать мест; когда они вошли в театрик, волшебный фонарь был уже включен, и на крохотном экране подрагивали силуэты. Испанец добился своего: в тот вечер она была его любовницей. Подростком Скали завидовал столь романтическому подарку судьбы.
Сейчас, спускаясь к речке, он думал о четырех ложах театрика, бледно-розовых с золотом, которых никогда не видел. Комнаты, обитые шелком с узором из букетов, гипсовые бюсты среди темной зелени померанцев… Носильщики перенесли носилки через речку, свернули. Впереди снова виднелись боевые быки. Испания его отрочества, декорации и любовь, убожество! Испания — вот этот искореженный пулемет на гробу араба и вот эти иззябшие птицы, каркающие в ущельях.
Головные мулы сворачивали и исчезали снова, выходя на прежнее направление. После очередного скоса дорога спускалась прямо к Линаресу: Маньен узнал яблоню.
Что за лес по ту сторону скалы, что за ливень хлещет по деревьям? Маньен пустил мула рысцой; обогнав остальных, выехал к повороту. Никакого ливня: то был шум потоков, которых раньше Маньену не было видно, потому что их, как и всю панораму, загораживала скала; и плеска с той стороны тоже не было слышно: протяжный, похожий на шум листьев от сильного ветра, плеск поднимался со стороны Линареса, словно возвещая из глубины долины, что санитарные машины прибыли и жизнь продолжается. Вечер еще не наступил, но дневной свет становился тусклее. Маньен — недвижный, словно конная статуя, всадник, криво восседавший на неоседланном муле, — смотрел на яблоню, обведенную кольцом гниющих плодов. На фоне веток мелькнул окровавленный хохол Ланглуа. В тишине, внезапно заполнившейся журчанием живых проточных вод, кольцо из паданцев, в которых зерна прорастали сквозь гниль, казалось, символизирует, — где-то за пределами жизни и смерти людей — круговорот жизни и смерти земли. Взгляд Маньена переходил от яблони к вековечным ущельям. Мимо него проносили одного за другим раненых. Как только что над головой Ланглуа, ветви простирались над поскрипывавшими носилками, над мертвенным оскалом Тайфера, над детским лицом Миро, над плоской повязкой Гарде, над растрескавшимися губами Скали, над всеми кровоточившими телами, покачивавшимися в носилках, которые несли руки братьев. Вот и гроб с пулеметом, искривленным, словно сук. Маньен снова двинулся в путь.
129
Первая республика была провозглашена в Испании 11 февраля 1873 г. в результате революции 1868–1874 гг. и просуществовала до 29 декабря 1874 г. История, которую вспоминает Скали, — типичный образчик эстетско-декадентской беллетристики конца XIX — начала XX в., нередко обыгрывавшей тему инцеста в красивых декорациях.