Понемногу освоившись в новых для него обстоятельствах уличного движения, ранее виденных лишь по телевизору где-нибудь в Голландии, Дубов понемногу начал поглядывать по сторонам, изучая окружающую его действительность.
А действительность не очень отличалась от той, что была привычна Василию. В этом предместье Кислоярска он бывал нечасто и помнил его довольно смутно, однако в глаза бросалось обилие всяческой зелени, деревьев и кустарников, которых здесь в таких количествах никогда не бывало, а заборы, словно в оправдание нового имени улицы, были увиты диким виноградом.
Что до прохожих и велосипедистов, то большинство из них были одеты (или раздеты) так же, как Солнышко, то есть в одних шортах или спортивных трусиках, а меньшинство — как Василий, то есть в том же плюс в майке или рубашке с очень короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов. А в одном из сквериков, коих вдоль Виноградной было бесчисленное множество, прямо на траве загорали и вовсе без ничего несколько ребят и девочек.
— Счастливые, — вздохнул Василий, вспомнив, как они с друзьями ездили загорать черт-те куда за город, на речку. Здесь, правда, не хватало реки, но остальное в наличии имелось: и не по-городскому свежий воздух, и солнце, и травка, и еще — естественность обнаженности, которой порой не хватало Васе и его одноклассникам.
Одна из девчат, лет двенадцати-тринадцати, которую Дубов издали даже принял за мальчика, показалась ему на кого-то очень похожей. Василий на миг прекратил крутить педали, отчего чуть не свалился вместе со всем велосипедом. Заметив, что на нее глядят, девочка улыбнулась и приветливо замахала Васе рукой. Дубов страшно смутился и пришпорил своего двухколесного коня.
Словно услышав его мысли, Солнышко еще раз обернулся:
— Узнал? Люськина дочка, Танюша. А вырастет — станет такая же красавица!
О том, какой красавицей стала выросшая Люся, Дубов не имел ни малейшего понятия — вскоре после окончания школы она куда-то уехала из Кислоярска, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу.
Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города — Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру.
— Спрямим путь, — пояснил Солнышко, — а заодно от велика отдохнешь. Я ж вижу, что ты с ним не очень-то ладишь.
Друзья вступили на широкую аллею с двумя рядами молодых елей по краям.
— Раньше не приживались — сохли, — заметил Солнышко. — А как только военный завод закрыли, так сразу воздух стал в тыщу раз чище, и вот вам пожалуйста, елки растут, будто в настоящем лесу. Здорово, правда? А вон погляди туда. Да не туда, а левее. Видишь?
Василий хоть не сразу, но разглядел в еловых ветвях белку. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, белочка перепорхнула на более нижнюю ветку и вскоре, спрыгнув на старинное замшелое надгробие, уселась на пышный хвост и уставилась на людей маленькими глазками-бусинками.
— Вот попрошайка! Ну извини, не захватил угощения, — виновато развел руками Солнышко. Белочка насмешливо фыркнула и, вспрыгнув обратно на ветку, куда-то исчезла. — Правда, хороша? И главное, никто их ниоткуда не завозил, сами завелись. А еще тут, говорят, ежики появились. Сам не видал, врать не буду, но люди видели. Правда, здорово: на кладбище — и ежики?!
Хотя Василий и не очень понимал, для чего на кладбище ежики, он одобрительно закивал, чтобы не обижать равнодушием своего восторженного друга. Ведя велосипед, Солнышко продолжал увлеченно рассказывать о редких растениях и животных, обитающих на Матвеевском кладбище, так что Дубова так и подмывало спросить, не открылся ли здесь филиал зоопарка и ботанического сада. Вполуха слушая Солнышко, Василий машинально разглядывал памятники и читал надписи, и чем дальше, тем более ему казалось, что кладбище чем-то отличается от того, которое было в «его» Кислоярске. Сначала он не мог понять, чем именно, а потом сообразил, или, вернее сказать, ощутил, что оказался как бы на двух кладбищах одновременно. Одно, условно говоря, Старое Матвеевское, олицетворялось огромными крестами и надгробиями, аляповатыми оградами, а в звуковом выражении — вороньим карканьем, долетавшим откуда-то сверху, из крон вековых деревьев. Новое же кладбище как бы незаметно врастало в старое — небольшими легкими памятниками, невысокими холмиками, засаженными зеленым дерном, оградками из кустарника, наконец, молодыми елками, белочками и веселым чириканьем воробьев и каких-то других пташек, в названиях которых путался даже Солнышко. А сравнивая надписи на могильных камнях, Дубов установил, что «новому» кладбищу лет пятнадцать-восемнадцать, но никак не более двадцати.