Подошла к туе в форме шатра, раздвинула ветви, а внутри пусто. Только кое-где на стволе торчат сухие сучья. Обломала нижние, села на мягкую хвою и словно в раннее детство окунулась. Так радостно сделалось! Оперлась спиной о корявый ствол, гляжу сквозь узорную зелень на голубое небо, пронизанное золотом заката. И тишина в душе, и покой, и благодать...
Встрепенулась только от гудка поезда. Сердце испуганно екнуло. Не опоздать бы! Опрометью помчалась к железной дороге. Когда перемахнула ров, увидела, что люди не спешат к вагонам. Успокоилась. Значит, встречный сигналил. Лицо еще горело, когда вскочила в вагон. Мать встретила сердито. Я не обиделась. Виновата, заставила волноваться. Зализала царапины на руках от колючек шиповника и, все еще переполненная восхищением прекрасным, откинулась на спинку деревянной лавки.
Минут через десять мы продолжили путь. Мать послала меня с кружкой к титану. Я просунула голову в дверь купе, где сидел улыбчивый долговязый проводник. Он оторвался от письма, взглянул на мою любопытную рожицу и спросил доброжелательно:
— Скучно?
— Ага, — ответила я весело.
— Кому пишете? — позволила я себе продолжить разговор, потому что дядя показался мне особенным, мечтательным.
— Женщине. Десять лет назад встретил ее в этом вагоне. И теперь каждый день письма пишем дуг другу.
— Вы женаты?
— Семья, дети. У нее тоже.
— А почему не разведетесь и не женитесь на ней?
— Зачем? Ты развелась бы, если бы твой муж с увлечением читал любовные романы? Семья, дети — это святое, неприкосновенное. Я их очень люблю. А в письмах мы выражаем свои нерастраченные чувства и фантазии. На расстоянии не стесняемся доверить самое сокровенное, тайное. Мы не стремимся встретиться. Иначе пропадет романтика взаимоотношений, исчезнет одна из сторон существования наших душ, маленькая радость, согревающая в нелегкой и не очень романтичной жизни. Каждый по-своему украшает свою жизнь. Мой друг пишет стихи и дает мне почитать. Они очень личные, душевные.
— Интимные, то есть глубоко личные, — солидно произнесла я.
— Правильно. Наверное, сама пишешь стихи?
— Пишу. Они, конечно, не настоящие, но от души, — созналась я.
Заглянул Коля и прошептал:
— Мама сердится. Говорит, тебя не за водой, а за смертью посылать надо.
Мы с проводником кивнули друг другу, и я пошла на свое место. Мать возмутилась:
— На цепь привязать?
Я опустила глаза. Мне не хотелось оправдываться и портить себе хорошее настроение.
Когда мать задремала, мы с Колей пошли в тамбур. За окном мелькали поля, проплывали отдельные серые ветхие приземистые хаты и деревеньки. Опять мелькнула блеклая вывеска: «магазин». Легкая грусть наплыла на сердце. Не «продукты», не «одежда», а просто «магазин» — символ маленьких деревень. Значит, керосин, хлеб, рубашки — все за одним прилавком.
Вспомнила глухой захолустный хуторок, где жила дальняя родня отца. Мы на денек заскочили проведать стариков. Была зима. Жалобно стучала калитка, висевшая на одной петле. Заунывный вой ветра навевал скуку. Одинокая старушка на лавке в покорности смиренной... Где-то прочитала: «И день ей сер и вечер темен. Прозрачен смысл ее житья... Нет прелести в тиши. Тоской опутана душа». На мой вопрос: «Как живете?» — «Приноравливаюсь бесперечь», — только и сказала... А в соседней хате еще одна старушка, тоже древняя...»
Зажглись огни на привокзальных столбах. Дома глазами окон глядят в ночную синь. В них — калейдоскоп человеческих судеб. Опять темно до следующей остановки. Мерно покачивается наш вагон, с грохотом проносятся встречные пассажирские поезда, разнося по свету горечь разлук и радости встреч.
Вернулись на место. Ужинаем. Я разглядываю лица людей. Все они разные, часто задумчивые. Может, в поезде у людей появляется возможность отринуть от себя суету и заглянуть себе в душу, попытаться понять себя, других? Какие они эти люди? Уставшие от быта, озабоченные, но все-таки добрые, хорошие.