Выбрать главу

Мама хмурится, но всё же улыбается. Она шлёпает мужа по руке и приглашает сесть за стол.

Я так счастлива. Разве могло быть лучше? Я боялась. Боялась, что всё будет плохо. Но у меня замечательная, самая добрая мама, весёлый и заботливый папа и красивый брат, который непонятно где пропадает.

Ужин давно стоит на столе. Я не знаю, как мне себя вести, поэтому просто сажусь за стол. Одно место остаётся пустым, и я сверлю его глазами. Мама ловит мой взгляд и берёт меня за руку.

– Он всегда опаздывает, – грустно говорит она.

Мы сидим молча целую вечность. Этот ужин был странным не только для меня. Нам всем нужно немного привыкнуть друг к другу. Чувствую себя в ловушке. В очень уютной и обставленной ловушке. В ловушке моей мечты.

– Я из Германии, – рассказывала о себе мама, – Иногда я задаюсь вопросом, что же я здесь всё–таки забыла.

– Меня, – отвечает папа, – Ты забыла здесь меня.

– Да, ты прав, – мама с любовью смотрит на своего мужа.

Я опускаю взгляд на тарелку, пряча улыбку.

Я не помню свою прошлую жизнь, но точно знаю, что никогда в жизни мне не было так хорошо, как в эту секунду, с этими людьми, которых я называю мамой и папой. Теперь всё будет иначе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9

"Главная ошибка потерпевшего кораблекрушение в том, что он больше надеется, чем делает."

– Янн Мартел. Жизнь Пи.

 

– Надежда, возьми кусочек мяса. Тебе понравится.

Мой желудок отчаянно отрицает возможность вместить в себя ещё хоть крошку. Я сейчас лопну от такого количества еды во мне. За пять лет я съела меньше, чем за этот ужин. К тому же… я не ем мясо.

Вместо ответа я качаю головой и довольно улыбаюсь.

– Ну, как скажешь. Мэри готовит лучшие рёбрышки на свете, – мама смущённо мне улыбается, но я снова качаю головой, утверждая, что сыта по горло.

Я ещё решаю, встать мне или остаться, когда входная дверь открывается и входит Алекс. Он выглядит также, как и в прошлый раз, только волосы теперь распущены, а лицо выглядит более угрюмым.

– Привет, дорогой. Садись к нам, поешь.

– Рыжая заняла моё место, – вместо приветствия бурчит он.

Ещё чуть–чуть и веки выпустят глаза на свободу. Ресницы коснулись бровей. Я нервно вскакиваю и переставляю тарелки. Мои губы двигаются, но я не сразу понимаю, что повторяю: «Прости.» Я чувствую на себе мягкий взгляд мамы. Ей стыдно за своего сына. Я не обижаюсь. Но эта странная презрительная дрожь всё же находит мои руки.

Алекс молча садится на своё место, но я не готова сесть напротив него, поэтому начинаю судорожно мыть скопившуюся посуду.

– Садись, Надежда. Ты почти ничего не съела.

– Нет, нет. Всё в порядке, – мой голос звучит настолько странно, что я сама пугаюсь его звучанию. Такой спокойный, со сквозящей в нём отстранённостью. На губах играет лёгкая улыбка. Я в порядке. Просто без лёгких мне трудно дышать. И куда делись все мои внутренности?

На кухне тихо. Только шум воды потоком льётся в уши. Если закрыть глаза, можно представить, что стоишь у водопада. Можно представить, что всё хорошо. Но мне всё равно придётся увидеть всю правду настоящего момента. Мне всё равно придётся открыть глаза, рано или поздно.

– Я помогу, – говорит мама и берётся вытирать все помытые тарелки полотенцем. Папа молчит. Он долго смотрит на Алекса, но его это нисколечко не беспокоит. Он спокойно доедает свой ужин и кладёт тарелку в раковину. Я как раз вытаскивала оттуда очередную вилку и наши пальцы на секунду соприкоснулись. Я испуганно посмотрела на Алекса, ожидая очередную грубость с его стороны, но в его глазах была такая глубокая печаль, что мне пришлось отвернуться, чтобы не зарыдать в тот же момент. Он ушёл, не произнеся ни звука. Я осталась, опустошённая и убитая странными перемешавшимися чувствами.

Папа продолжал молчать, когда встал из–за стола. Он молчал и тогда, когда подошёл к раковине со своей тарелкой. Он молчал, когда глаза его кричали об усталости, смущении и сотне различных мыслей на счёт Алекса. Он молчал, когда поцеловал меня в волосы на макушке и выходил из кухни. Мне не нравилось, когда он молчал. Это говорило о том, что он очень сильно расстроен. Его молчание говорило больше, чем я когда–либо могла понять.