И снова переулком – сапоги,и птицы ошалелые летят,и женщины глядят из-под руки…В затылки наши круглые глядят.
Король
Б. Федорову
Во дворе, где каждый вечер все играла радиола,где пары танцевали, пыля,ребята уважали очень Леньку Королеваи присвоили ему званье короля.
Был король, как король, всемогущ.И если другу станет худо и вообще не повезет,он протянет ему свою царственную руку,свою верную руку, – и спасет.
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,разорвали на рассвете тишину,наш Король, как король, он кепчонку, как корону —набекрень, и пошел на войну.
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,да некому оплакать его жизнь,потому что тот король был один (уж извините),королевой не успел обзавестись.
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота(по делам или так, погулять),все мне чудится, что вот за ближайшим поворотомКороля повстречаю опять.
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,не для Леньки сырая земля.Потому что (виноват), но я Москвы не представляюбез такого, как он, короля.
Ангелы
Выходят танки из леска,устало роют снег,а неотступная тоскабредет за ними вслед.
Победа нас не обошла,да крепко обожгла.Мы на поминках водку пьем,да ни один не пьян.
Мы пьем напропалуюодну, за ней вторую,пятую, десятую,горькую десантную.
Она течет, и хоть бы черт,ну хоть бы что – ни капельки…Какой учет, когда течет?А на закуску – яблоки.
На рынке не развешенныедрожащею рукой,подаренные женщиной,заплаканной такой.
О ком ты тихо плакала?Все, знать, не обо мне,пока я топал ангеломв защитной простыне.
Ждала, быть может, слова,а я стоял едва,и я не знал ни слова,я все забыл слова.
Слова, слова… О чем они?И не припомнишь всех.И яблочко моченоеупало прямо в снег.
На белом снегулежит оно.Я к вам забегудавным-давно,
как еще до войны,как в той тишине,когда так нужнывы не были мне…
Первый день на передовой
Волнения не выдавая,оглядываюсь, не расспрашивая.Так вот она – передовая!В ней ничего нет страшного.
Трава не выжжена, лесок не хмур,и до порыобъявляется перекур.Звенят комары.
Звенят, звенятвозле меня.Летят, летят —крови моей хотят.
Отбиваюсь в изнеможениии вдруг попадаю в сон:дым сражения, окружение,гибнет, гибнет мой батальон.
А пули звенятвозле меня.Летят, летят —крови моей хотят.
Кричу, обессилев,через хрипоту:«Пропадаю!»
И к ногам осины,весь в поту,припадаю.
Жить хочется!Жить хочется!Когда же это кончится?
Мне немного лет…гибнуть толку нет…я ночных дозоров не выстоял…я еще ни разу не выстрелил…
И в сопревшую листву зарываюсьи просыпаюсь…
Я, к стволу осины прислонившись, сижу,я в глаза товарищам гляжу-гляжу:а что, если кто-нибудь в том сне побывал?А что, если видели, как я воевал?
Полночный троллейбус
Когда мне невмочь пересилить беду,когда подступает отчаянье,я в синий троллейбус сажусь на ходу,в последний,в случайный.
Полночный троллейбус, по улице мчи,верши по бульварам круженье,чтоб всех подобрать, потерпевших в ночикрушенье,крушенье.
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!Я знаю, как в зябкую полночьтвои пассажиры – матросы твои – приходятна помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,я к ним прикасался плечами…Как много, представьте себе, добротыв молчанье,в молчанье.
Полночный троллейбус плывет по Москве,Москва, как река, затухает,и боль, что скворчонком стучала в виске,стихает,стихает.
Медсестра Мария
А что я сказал медсестре Марии,когда обнимал ее?– Ты знаешь, а вот офицерские дочкина нас, на солдат, не глядят.
А поле клевера было под нами,тихое, как река.И волны клевера набегали,и мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,плыла по этой реке.И были черными и бездоннымиголубые ее глаза.
И я сказал медсестре Марии,когда наступил рассвет:– Нет, ты представь: офицерские дочкина нас и глядеть не хотят.