Заиграют грачи над его головой,грохнет лед на реке в лиловые трещины…Но останется снежная баба вдовой…Будьте, дети, добры и внимательны к женщине.
«Не вели, старшина, чтоб была тишина…»
Не вели, старшина, чтоб была тишина.Старшине не всё подчиняется.Эту грустную песнюпридумала война…Через час штыковой начинается.
Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне…На горе врагу улыбнусь я в огне.Я буду улыбаться, черт меня возьми,в самом пекле рукопашной возни.
Пусть хоть жизнь свою укорачивая,я пойду напрямикв пулеметное поколачиванье,в предсмертный крик.
А если, на шаг всего опередив,достанет меня пуля какая-нибудь,сложите мои кулаки на грудии улыбку мою положите на грудь.
Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,как счастлив я за землю мою умереть!
…А пока в атаку не сигналила медь,не мешай, старшина, эту песню допеть.Пусть хоть что судьбой напророчится:хоть славная смерть,хоть геройская смерть —умирать все равно, брат, не хочется.
«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?Как будто шагнул я со сцены в полночныймосковский уют,где старым арбатским ребятам бесплатно судьбураздают.
По-моему, все распрекрасно, и нет для печалипричин,и грустные те комиссары идут по Москве как один,и нету, и нету погибших средь старых арбатскихребят,лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо,не спят.
Пусть память – нелегкая служба, но все повидалаМосква,и старым арбатским ребятам смешны утешенийслова.
«Горит пламя, не чадит…»
Горит пламя, не чадит.Надолго ли хватит?Она меня не щадит —тратит меня, тратит.
Быть недолго молодым,скоро срок догонит.Неразменным золотымпокачусь с ладони.
Потемнят меня ветра,дождичком окатит…А она щедра, щедра —надолго ли хватит?
«Сто раз закат краснел, рассвет синел…»
Сто раз закат краснел, рассвет синел,сто раз я клял тебя, песок моздокский,пока ты жег насквозь мою шинельи блиндажа жевал сухие доски.
А я жевал такие сухари!Они хрустели на зубах, хрустели…А мы шинели рваные расстелим —и ну жевать. Такие сухари!
Их десять лет сушили, не соврать,да ты еще их выбелил, песочек…А мы, бывало, их в воде размочим —и ну жевать, и крошек не собрать.
Сыпь пощедрей, товарищ старшина!Пируем – и солдаты и начальство…А пули? Пули были. Били часто.Да что о них рассказывать – война.
Тамань
Год сорок первый. Зябкий туман.Уходят последние солдаты в Тамань.
А ему подписан пулей приговор.Он лежит у кромки береговой,он лежит на самой передовой:ногами – в песок, к волне – головой.
Грязная волна наползет едва —приподнимется слегка голова;вспять волну прилив отнесет —ткнется устало голова в песок.
Эй, волна! Перестань, не шамань:не заманишь парня в Тамань…
Отучило время меня дома сидеть.Научило время меня в прорезь глядеть.Скоро ли – не скоро, на том ли берегуя впервые выстрелил на бегу.
Отучило время от доброты: атака,атака, охрипшие рты…Вот и я гостинцы раздаю-раздаю…Ты прости меня, мама, за щедрость мою.
«На мне костюмчик серый-серый…»
На мне костюмчик серый-серый,совсем как серая шинель.И выхожу я на эстрадуи тихим голосом пою.
А люди в зале плачут-плачут —не потому, что славен я,и не меня они жалеют,а им себя, наверно, жаль.
Жалейте, милые, жалейте,пока жалеется еще, покав руке моей гитара,а не тяжелый автомат.
Жалейте, будто бы в дорогувы провожаете меня…На мне костюмчик серый-серый.Он весь – как серая шинель.
«Магическое “два”. Его высоты…»
Магическое «два». Его высоты,его глубины… Как мне превозмочь?Два соболя, два сокола, две сойки,закаты и рассветы, день и ночь,две матери, которым верю слепо,две женщины, и, значит, два пути,два вероятных выхода, два неба —там, наверху, и у меня в груди.И, залитый морями голубыми,расколотый кружится шар земной……а мальчики торгуют голубямипо-прежнему. На площади Сенной.